Идут разговоры. Два голоса вперехлест:
— Ты волны не бойся!
— А чего ее бояться?
— И не зевай. Прыгай и встречай ее наверху. Тогда ничего не сделает.
— А чего она сделает?
— Другая волна бежит — ты опять прыгай и плыви, нос держи как можно выше. Понял?
— А чего не понять?
Другой голос, задумчиво-сосредоточенный:
— Можно доплыть — где море сходится с небом?
И еще — с отчаянным душевным размахом:
— Эх, я бы сто дней из моря не вылазил!
Кто-то со звуком пули врезается в воду. Волны встревоженно шипят. Тоном небрежного одобрения:
— Классно прыгнул, Манук!
Море... Мальчишки... Неотделимо одно от другого. «Ходил с татуировками, нырял в разрез волны...» Море — дорога к мужеству. Путь в дальние страны. Заветная, все побеждающая — тяга к морю.
...Мальчишки, мальчишки, если бы вы были все — мои сыновья!
А Гришка сидит в читальне. Нет, я не умею воспитывать. Слишком для меня удивительно, что он человек, а не только моя кровь, боль и тяжесть, и бессонные ночи... Человек, совсем отдельный, со своей неповторимой душой, и глаза его, с такой же пестрой, как у меня, радужкой, видят то же, что мои, да не так.
Прожарившись как следует, я побежала к воде. Море ослепило солнечными веснушками, бросило в руки горсть стеклянных горошин. Волна взвалила меня на свой вспененный хребет и, заржав тихонько, помчалась на голубые луга.
Человек, только что из воды, — свеж, упруг и счастлив без пятнышка. Я сидела на камне и блаженно жмурилась: совершенно ясно, что время остановилось и море будет всегда. На камень заплескивала волна, рядом в тихой, словно аквариум, заводи, колыхались медузы, похожие на заваренный крахмал. Брякнул камешек, кто-то взглядом уперся в мой затылок. Я оглянулась: это был человечек, одетый в одну лишь белую панамку с прорезями для воздуха, однако голым он не казался, его великолепно наряжала золотисто-коричневая, цвета испеченного пирожка, сверкающая кожа. Глаза были вдумчиво распахнуты на все окружающее; не теряя времени на малозначущие вступления, он ткнул пальчиком на медузу и спросил:
— А глаза у нее есть?
Вот тебе на! Сколько прочитано «акваланговых» книг! Кораллы... погонофоры... морская лилия — не цветок, а животное... рыбы вовсе не немы... Но есть ли у медузы глаза?
Прозрачный зонтик с кружевным цветочком посредине покачивается в воде. Медуза, медуза, а ты нас видишь? Очень стыдно, но нужно сказать правду. Я говорю:
— Не знаю.
Усаживаясь рядом на камень, человечек сообщил уже доверительно:
— Она капроновая. И камни ест.
В голосе его — непререкаемая убежденность фантазера. И куда уж мне спорить — с моими расплывчатыми медузообразными знаниями!
— Вот как! — говорю я неопределенно. Мой собеседник вдохновляется и этим:
— В море вода мыльная! — и он тычет пальцем в белую пузырчатую оторочку камня. Я пробую встать на почву реальности:
— Это пена!
— Пена, — соглашается человечек. — От мыла.
Выручает давно приобретенная привычка дипломатничать и уклоняться от темы:
— А как тебя зовут? Где твоя мама?
Человечек скучнеет. Ах, эти взрослые, они все на один лад.
— Витя Мохов, — без знаков препинания отбывает он повинность знакомства, — мама и папа на работе, бабушке на солнце нельзя, мы живем диким образом...
И опять какая-то новая мысль освещает изнутри серые эмалевые глаза:
— Как дикобразы, — задумчиво заключает он.
Мои соратники по запретному пляжу непонятно оживляются: так носятся и мечутся молекулы в закипающей воде. Дробью высыпают на берег купальщики. Загоравшие стягиваются в одну сторону. Витя Мохов, подпрыгнув на камне, сообщает тоном безмерного ликования:
— Идет!
— Кто идет, Витя?
— Краболов с Высокой Горки!
И, взвившись с места, исчезает. Вот и догадывайся, в чем дело!
...По самому урезу воды с шумом, громом двигалась процессия. В центре ее шествовал какой-то долговязый дядек, красный, как индеец, с жилистыми плечами, напоминающими о конструкции вешалки. Обсыпавшие его мальчишки высказывались все разом и в основном междометиями — наконец я стала различать и отдельные фразы. Все они почему-то начинались странным словом вроде «Дадибор».
— Дадибор! Я почти везде прошарил, крабами пахнет, а их нет!
— Дадибор! Тут не пахнет, прямо пышет крабами!
— А я, Дадибор, крабиху поймал!
— Крабчонок не такой тебе, он маленький, с паука...
— Дадибор! А я теперь не боюсь, для меня волны все равно как шоколад!
И только один мальчик не лез, не толкался, не взмахивал руками. Хрупким монументиком в белых трусах он воздвиг себя на самый большой валун. На смуглой цыплячьей его груди розовело нечто, принятое мною за крошечный охотничий рог, — но глаза присмотрелись: это была гигантская крабовая клешня, подвешенная на шнурке. Разумеется, обладатель такого трофея мог и помолчать, в рекламе он не нуждался.
Всю эту галочью разноголосицу легко перекрыла гудящим на низах баритоном произнесенная фраза:
— ...А дуги гнут с терпеньем и не вдруг.
И галденье точно ножом отрезало. Компания, чуть всплескивая, занимала позиции между камней. Кое-кого повелительное движение руки отсылало на берег, — в числе отверженных оказался и мой Витя Мохов. Он снова сел рядом со мной, но сидела только бренная плотская оболочка: душа осталась там, с краболовами. Все же, мучимая любопытством, я попыталась вернуть его на грешную сушу — разумеется, шепотом.
— Витя! А что такое «дадибор»?
— Дядя Боря. Так Краболова зовут. Он с Высокой Горки.
— С какой такой горки, Витя?
— А во-он там! Он даже диким образом не захотел жить в комнате. Палатку поставил в лесу. А крабов как ловит! Ух... Он уже поймал сто штук крабов!
— А что с ними делать? С крабами?
— Ого! Если высушить, да домой привезти — вот девчонок чем пугать! Только он не дает. Поймает, покажет и выпускает. Сами, говорит, теперь ловите. Некоторые ловят. Только он всем не позволяет. Если плавать не умеешь, лучше не подходи...
Белая панамка вздыбилась огорченно:
— Я вот не умею...
И вдруг уши мне проткнул совершенно невероятный вопль:
— Есть! Есть! Есть!
Что это был за краб! «Дадибор» — маг и волшебник — предлагал на всеобщее обозрение невероятное, марсианского покроя, отчаянно щелкающее клешнями чудище. И что это был за крик! Так ликовали, должно быть, давние наши предки, победившие мамонта...
Удивительные глаза были у этого человека — пронзительной ясности. Точно осколки моря.
* * *
Листья банана — как лопасти самолетного винта,
