Воскресенье 30 октябряТо и дело, что слышишь фразу: кто не веровал в Бога, и тот уверовать должен – перед чудом Божьим 17 октября!
Да, оно так и есть… Чудо Божие беспредельно – но в то же время оно неизмеримо по своим духовным последствиям.
Спасение Царя, Царицы и Детей Их, это главная радость, это сущность Божьего чуда! Но затем как продолжается таинственное действие этого чуда, вот что наполняет душу благоговейными размышлениями. Я никогда не запомню такого глубокого действия чувства на людей в всегда холодном Петербурге, как после 17 октября. Буквально все точно перебывали духом на месте крушения поезда, были там во время крушения, испытали ужас лишиться всей Царской Семьи разом, перестрадали ад, и затем из ада, измучившего их до глубины души, все вдруг перешли к свету: рай явился в спасении Тех Дорогих существ, которых жизнь повисла в глазах всех над пропастью…
Вот сущность продолжившегося чуда. Это настроение историческое не одних студентов переродило; весь чиновный люд перевернуло; всех, кто никогда не задумывался над Государем и отношениями Его к судьбам России, это чудо чудесно заставило думать и чувствовать целые часы над Государем… Я видел людей буквально неузнаваемых, одних испуганных этим явлением Бога так близко и так непосредственно, других испуганных мыслию – что было бы с нами и с Россиею, если этого чуда не было.
Государь, прибыв в Петербург, очевидно не мог себе составить понятие об этом чудесном явлении, совершившемся в Петербурге. Он несомненно думал, что это повторение не раз проявлявшегося на улицах Петербурга народного восторга после спасения Царя. Но именно этого повторения не было. Чувства и мысли, охватившие Петербург в эти дни, никогда не замечались, а потому не могли быть повторением. В этом я видел, и многие видели, осязательность второго чуда. С Царем сроднила всех масса ощущений; во-первых, пережитый вместе с присутствовавшими на катастрофе ад, потом радость, потом ряд картин, в которых Бог показал душу Царя всем, потом негодование на виновников катастрофы, потом все чувства Отца, Мужа, Детей – пережитые там и повторившиеся в сердцах сотен тысяч отцов, матерей, детей… потом, наконец, размышления всех снизу доверху, что катастрофа эта есть конец эпохе обмана, лжи, халатности и нерадения, мучивших Россию, скрывавшихся тщательно от Царя и доведших Царя и Россию до края гибели.
Все это в тысячах видов говорилось и передумывалось и перечувствывалось все эти дни в Петербурге, и вот почему нельзя не называть эти дни днями историческими.
Все поняли ясно и опасность, и чудо, и радость, и счастье, и страшную ответственность слуг Царя перед Богом, перед Царем и перед Россиею.
Негодование началось с [В. В.] Салова. Надо было видеть в день молебна в Исаакиевском соборе эту улыбавшуюся, жирную фигуру, с лентою на плече, развязно говорящим, точно речь шла о крушении поезда в Канаде – о том, что мало ли какие бывают случайности на железных дорогах, которых нельзя[844] предусмотреть! Ему в голову даже не приходило, что поехать за границу, когда вся Россия стонала от беспорядков по отправлению поездов с хлебными грузами, преступление. Ему в голову не приходило, что еще бóльшее преступление быть за границею, когда знаешь, что Царский поезд должен идти по самой скверной линии железных дорог в России.
Затем, когда разъяснились подробности, все с ужасом постигли и тяжелую ответственность Посьета. Все загорелись злобою и негодованием – каких я еще не видывал в Петербурге.
Оттого ежечасно, так сказать, ждали с пламенным нетерпением его увольнения. Все сходились только с этим вопросом: это была всенародная, историческая потребность. Но часы шли, дни проходили, и нет отставки Посьета! Тогда я понял, что минуты были действительно исторические; я испугался, и многие испугались, пущенного по городу инженерами слуха, что Посьет остается; испугались именно действия этого слуха. Я видел одного чиновника буквально чуть-чуть не сходившего с ума; бледный, дрожащий он говорил: неужели это возможно, что же тогда святого, ведь если Посьет останется, все чудесное настроение России помутится! И это настроение действительно начало мутиться; все стали падать духом. Я не верил в возможность этого слуха, но я испугался его действия. Я написал было Государю, но меня прервало во время писания письма известие, принесенное [Т. И.] Филипповым, что Посьет подает в отставку в пятницу. Я разорвал письмо. В пятницу волнение усиливается; нет известий; вчера в субботу ходят слухи по городу, что прошения Посьет не подавал; они исходят от министерства. Опять испуг! Испуг именно, и только того подавляющего и деморализующего действия, которое эти толки производят на сферы служащих.
В субботу вечером приходит ко мне Филиппов и сообщает за достоверное, что Посьет ездил в Гатчину с прошением об отставке в кармане, но не подал ее потому, что Государь был с ним любезен и не дал в разговоре повода подать самое прошение. Мало того, будто мадам Розалия, то есть мадам Посьет, сказала: «Ну, теперь мы еще поборемся!»
Я впал в уныние, тем более сильное, что обедал у [Н. И.] Шебеки два часа перед этим, ничего не слыхал противоречащего этой злой вести, и тоже их застал в унынии. А час спустя после ухода Филиппова я имел рассказ о том, как накануне, в пятницу вечером, в инженерном путейском клубе[845] группа этих негодяев торжествовала победу и пила за поражение своих супостат, и один из инженеров сказал, полунавеселе: «Ура, наша возьмет!»
В этом ужасном состоянии я помолился Богу, чтобы успокоиться, и затем написал Посьету письмо, почтительное и обращенное к его чувствам моряка и патриота, в котором сказал ему, что всякая минута, на которую он медлит в подаче отставки, вредит интересам Государя, ибо действует на то необыкновенное настроение и подъем духа, которые все эти дни так чудесно всю Россию сочетали с Государем и Государя с Россиею, и что вследствие этого первый долг преданности Царю должен ему внушить решимость бесповоротно уйти, чтобы собою не мешать общему настроению расти и крепнуть.
Послал по городской почте[846]. Утром в воскресенье посылаю Кутузова к одному тузу в инженерн[ом] ведомстве узнавать. Он возвращается, понуря голову. Там ему сказали, что Посьет остается и что вероятно все разрешится уходом Салова, и конец.
