К нам приходят ясные сны.
Слышен голос счастливой страны.
Это лучшая из дорог.
Рядом скачущий Единорог.
Рельсы тянутся на закат.
Может — вовсе недалека.
Незнакомый новый рассвет.
Встанут дальние острова.
В неизвестную вам страну.
Герману Дробизу в день 60-летия
(Надписи на двух подаренных книгах)
1
Эта истина, Гера, предельно ясна:
Время гонит нас злыми волнами.
Мне тебя никогда, дорогой, не догнать —
Целых семьдесят дней между нами.
Но, с другой стороны, эта разность мала
И не делает в жизни погоды.
Жаль, полвека назад нас судьба не свела —
В незабвенные школьные годы.
Мы б с тобой от души погоняли футбол
В травах послевоенного детства.
А теперь — хоть о праздничный стол бейся лбом —
От «маститости» некуда деться.
Но надеюсь, что память о юной траве
Никакой юбилей не заглушит.
В наш дурацкий такой, в наш «компьютерный» век
Пусть не вянет она в наших душах.
2
Прости меня, Гера! Стыжусь и терзаюсь,
О скудости дара весьма сожалея.
Но что еще мог полунищий прозаик
Собрату вручить в трудный день юбилея?
Конечно, в подарке моем мало толка
(Не каждый прочтет этот труд увлеченно).
Но можно ведь просто поставить на полку,
Тем более, что корешок — золоченый.
4 августа 1998 г.
К собственному юбилею
(Для выступления на вечере)
Мое на свете появленье
Потребовало много сил,
Но моего соизволенья
На этот самый акт рожденья
Никто, конечно, не спросил.
Но что тут делать? Жить-то надо,
Коль родился на этот свет.
Хотя я с первого же взгляда
Увидел, как в нем много яда,
А справедливости в нем нет.
И вот, живя еще в пеленках,
Я часто размышлял в те дни
О злом бесправии ребенка,
И в голове свежо и ёмко
Формировались темы книг.
А дальше жизнь была короткой —
Романы, драки, поезда…
Писал, печатался, пил водку,
Шил паруса и строил лодки —
И так наматывал года.
И постарел я неумело:
Среди круговерченья дел
Я одряхлел широким телом,
Но к пенсионному уделу
Привыкнуть так и не сумел.
Бывает утром: сон расколот,
Вставать с постели вышел срок,
И ойкаешь как от укола:
«Ну вот, опять тащиться в школу
И вновь не выучен урок…»
9 октября 1998 г.
* * *
Мне б уйти насовсем
В те миры, в т е м и р ы,
Чтобы жить в них до той
До последней поры,
Когда всех нас объемлет
Самый т о т светлый свет,
Когда всем нам придется
Дать последний ответ.
От суда я, конечно,
Никуда не сбегу.
Но ответ дать, конечно,
Я никак не смогу.
И боюсь я, что будет
Решение строго.
Но я все же надеюсь,
Что будет Д о р о г а,
Ибо милостив Бог.
25 февраля 1999 г.
Алый мак
Солнце скачет серебряной рыбой
По изломам стеклянной волны.
Мальчик Митька идет над обрывом
Под лучами десятой весны.
Чайки весело в воздухе вертятся,
Синий свет над водою стоит,
И не верится, вовсе не верится,
Что когда-то здесь были бои…
Белый город над синею бухтой,
В переулках — акации цвет,
И кругом синева. И как будто
Нет на свете ни горя ни бед.
Первый мак, словно бабочка алая,
Светит Митьке из сонной тени…
…А внизу, под размытыми скалами,
Штабеля невзорвавшихся мин.
И кузнечиков звон невесомый —
Как неслышный отчаянный крик:
«Алый мак нужен Митьке живому,
Чтобы маме его подарить!»
Чайки в небе парят белокрылые,
Замирая. как в медленном сне.
Мальчик Митька идет над обрывами,
По стеклянной идет тишине…
4 марта 1999 г.
Песня написана для фильма «Трое с площади Карронад», который так и не был снят.
На Широкой Речке
Все тревоги здесь проходят мимо.
Мягок день — в нем ни лучей, ни ветра.
Тишина заснеженного мира,
Шапки снега высотой в полметра —
На камнях, на соснах, на скамейках…
Птичьих лапок частые отметки…
Снегирей пурпурная семейка
Пропорхнула, отряхая ветки.
Дальние могилы спят под снегом.
Надо — сапогами путь греби к ним…
Мамин холмик стерегут бессменно
С двух сторон озябшие рябинки.
Помню — о рябинке тонкотелой
