– все у нас когда-нибудь будет, всего сами добьемся… Главное – я еду домой! Ведь это не сон – я еду наконец в Россию!
Итак, я не волоку за собой никакого богатства, зато везу свою немеркнущую память. Понимаю, что выразилась ужасно высокопарно, но это так. Память моя останется немеркнущей. Я никогда не забуду никого из тех людей, с кем была рядом все эти три долгих года в неволе. Никогда и никого… Я никогда не забуду тебя, Аркадий, вас, дорогой дядя Саша, тебя, милый, добрый, влюбленный ирландский парень Роберт, тебя, безвременно поседевший в фашистских застенках, отважный французский моряк Роже, тебя, славный будущий польский турист Юзеф, а также вас, мои итальянские друзья Джованни с Кончиттой.
Я никогда не забуду Василия, Михаила (от Бангера), что так и не дождался светлого дня освобождения, моего названого брата Мишу, нашего глубоко уважаемого «бывшего» соотечественника Павла Аристарховича, а еще русского, с русским сердцем мальчика Юру, чья судьба заплутала на чужих, нерусских дорогах. Мне почему-то кажется, я даже твердо уверена в том, что ты, Юра, никогда ранее не знавший Россию, в конце концов тоже обретешь ее как свою единственную Родину.
Конечно, я не забуду и тебя – «хозяин» Адольф Шмидт, твою высокомерную дочь Клару и вашу верную, чутко держащую «нос по ветру» холопку – «немку из народа» Линду, но только воспоминания эти будут тягостными, недобрыми. Я знаю, что не скоро сотрутся из памяти бесправная, кабальная жизнь, перенесенные унижения и издевательства. И наверное, в своей России я еще не раз, цепенея от страха, ненависти и бессилия, буду видеть по ночам твою, Адольф-второй, искаженную от ярости физиономию, слышать твой громогласный ор, а просыпаясь, с чувством великого-великого облегчения сознавать, что это сон, к счастью, только сон.
Все-таки сбылась моя заветная мечта – мне воочию удалось увидеть твои, некогда всесильный господин Шмидт, растерянность, страх и унижение, но, как ни странно, я не злорадствую, отнюдь нет. Может быть, как сказала однажды мудрая фрау Гельб, нынешние и грядущие невзгоды изменят тебя и ты, бывший прежде глухим и слепым к людским страданиям, познавший собственные беды и лишения, станешь теперь другим, обретешь свойственные человеку зрение и слух.
Помню, когда нас, русских невольников, – будущих «остарбайтеров» – оккупанты гнали в Германию, я в слепом своем горе всем своим существом люто ненавидела всех немцев. Всех без исключения! И взрослых, и стариков, и совсем младенцев. Мне представлялось тогда, что все они, и только они, являются причиной всех наших несчастий. И ты, господин Адольф Шмидт, своей жестокостью, разнузданностью, нетерпимостью в полной мере утвердил эти мои представления. Но за прошедшие годы мне довелось также узнать, что далеко не все немцы оказались одурачены и одурманены ненавистническими идеями нацизма и есть и среди них честные, бескорыстные и благородные люди. К счастью, есть.
Я никогда не забуду мудрого немецкого антифашиста Маковского, добросердечных, отзывчивых немецких супругов Гельб и их детей – Анхен и Генриха, немецкого деревенского лекаря «Коси-коси сено», немецкого вахмайстера Хельмута Кнута, что был приставлен к лагерю английских военнопленных, а также бывшего солдата фюрера, впоследствии деревенского «бриефтрегера» Ганса Дитриха, чья фотография, которую я должна передать незнакомой мне русской девушке Маше, лежит сейчас в моей сумке. Сумею ли я выполнить твою, Ганс, предсмертную просьбу, разыщу ли когда не принесшую тебе счастья, а, наоборот, ускорившую гибель любовь?
Да, я знаю, память моя действительно останется немеркнущей. Наверное, я никогда не сумею забыть моих недавних друзей по заключению – французского паренька Жюля, бельгийца из Брюсселя Рено, русского переводчика Валентина, которого я, заблуждаясь, какое-то время подозревала в гнусных связях с нацистами, но, к счастью, как часто со мной бывает, ошибалась… И конечно, мне не раз будут вспоминаться в России невозмутимые, смуглолицые из неведомой «заморской» страны «прынцы», а также другие мои сокамерники – грубоватая прохиндейка Надька, Стася, Янина, Марыся, хозяйственный пан Тадеуш, а еще отважные варшавские повстанцы – Анджей и Хуберт.
Перед теми, кого настигла лютая смерть, я низко склоняю голову, скорблю сердцем, а тем, кому повезло, я желаю счастья и такой же немеркнущей памяти, которая ни на минуту не позволяла бы забывать прошлое, но одновременно учила бы ценить жизнь в любых ее – радостных ли, тяжких ли – проявлениях.
Я никогда не забуду также вас, мои хорошие, славные подружки по неволе – Зоя, Вера, Галя, Люся, Нина от Насса (называю так тебя, Нина, по привычке). Возможно, с кем-то из вас мы еще встретимся в России, а может, наша дружба продлится, как нам однажды мечталось, на всю жизнь. Поверьте, мне очень хотелось бы этого. Ведь, как я понимаю, нет на свете дружбы чище, надежней и бескорыстней, что зародилась однажды в неволе.
И конечно же, я никогда не забуду тебя, Джонни. За последнее время я ни разу не упомянула здесь твое имя, но, поверь мне, никогда и не забывала тебя. Никогда. Ни на минуту, ни на секунду даже… Как бы ни сложилась в дальнейшем моя жизнь – а я очень надеюсь, что она сложится все же не слишком плохо, – в моем сердце навсегда останется нетронутый, потаенный крохотный уголок, где будешь жить ты, Джон. Только ты… Сохранишь ли и ты – и надолго ли? – в своем сердце память обо мне?
Теперь я точно знаю, Джонни, – мы никогда больше не встретимся и не увидимся с тобой, никогда… Ты не сумеешь, даже если и захочешь, разыскать меня, ведь это только принято говорить, что мир тесен. Он так огромен, а людской океан так безбрежен, что две человеческие жизни в нем – как две затерявшиеся в водовороте судеб крохотные песчинки… Мы не увидимся больше с тобой, но я хочу, я очень хочу, Джон, чтобы ты был счастлив в жизни, и мне немножко грустно, горько и больно сознавать, что это счастье сложится у тебя не со мной… К сожалению, у меня ничего не осталось на память о тебе. Тот патефон, что ты подарил мне прошлогодним октябрьским вечером, который я намеревалась взять с собой, в дорогу, Шмидт вышвырнул с воза еще там, в Грозз-Кребсе, а твой последний подарок – губную гармошку-двухрядку – я в первый же день нашего освобождения отдала русскому солдату, кстати, твоему российскому тезке – Ивану.
Так уж получилось. Прости.
У меня нет твоей фотографии, Джон. А у тебя – нет моей. Как жаль! Грустно и обидно знать, что постепенно безжалостное время сотрет и в твоей, и в моей памяти знакомые, дорогие сердцу черты, и останутся лишь только одни воспоминания. Как
