они у нас прожорливые оказались… Словом, нету их. Испарились. – Легонько вздохнув, Татьяна добавила: – А впрочем, и не нужны они нам, эти «мужья», верно, Полинка? Если найдется когда хороший человек, – тут она украдкой стрельнула взглядом в голубоглазого инвалида, – примет и мальчонку моего за сына. А не найдется такой – не больно-то и убиваться станем, как-нибудь одни проживем, поднимем своих сыночков собственными руками.
Молчаливый инвалид тоже слегка приоткрылся, скупо рассказал о себе. Воевал на Первом Белорусском. В конце сорок третьего ранило. Очень неудачно. Пуля раздробила коленный сустав. Врачи пытались сберечь ногу, но началась гангрена. Трижды оперировали, теперь вот выписали из госпиталя. Сейчас едет домой, в Рыбинск…
– Мама-то, небось, рада вас встретить. Небось, ждет недождется сыночка, – уважительно сказала, свесившись с полки, Татьяна.
– Мамы у меня нет, – не поднимая головы, ответил инвалид. – Она умерла, когда я еще в третий класс ходил. Такая нелепая история вышла – поехала в деревню навестить моих деда с бабкой и отравилась там грибами. Отец тоже еще до войны умер… Я в семье своей старшей сестры жил, оттуда и на фронт пошел.
– Ну, так все равно, сестра будет вам рада, – ведь, подумать только, родной брат с войны вернулся! – не унималась Татьяна. – Наверное, на вокзал всей семьей встречать вас придут.
– Не придут. Они ничего не знают обо мне, – тихо ответил инвалид. – Я не писал им. С того самого дня… Как ранило. Наверное, думают, что меня уже нет. Что убит я…
– А вот это ты зря, сынок, так поступил, – с укором сказала мама. – Зря не писал. Ведь сестра она тебе – родная кровь. Как же ты не подумал об этом? Она, верно, извелась вся, безвременно оплакивая тебя. Нехорошо ты поступил…
В вагоне уже почти все угомонились, а мама все еще вполголоса разговаривает с парнем.
– Главное, ты не должен чувствовать себя ущербным, обойденным жизнью, – внушает она. – Вот я расскажу тебе сейчас одну историю, ты поймешь, как много значит для человека сильная воля… Моего двоюродного брата однажды тоже наподобие тебя покалечило – работал в колхозе на жнейке, по неосторожности отрезало ему ногу… Ты думаешь, он сник? Упал духом? Ничуть! Как был первым весельчаком и заводилой в деревне, таким и остался… Протез ему врачи поставили, так он даже плясал на праздниках.
– Как ему отрезало-то? – заинтересованно спросил инвалид. – Наверное, совсем немного – лишь до колена, раз даже плясать мог.
– Не до колена, а точно как у тебя, – ответствовала мама. – Сперва, правда, срез ниже голышки был, а потом «антонов огонь» развился. После этого и вовсе откромсали по самый пах… Нет, он не унывал, не ударился в панику. Хотя и на скрипучем протезе, а все равно по деревне гоголем ходил. Не поверишь – первую красавицу за себя сосватал, и она с радостью за него пошла. На гармошке играл – заслушаешься! Бывало, выйдет летом под вечер на скамеечку, растянет меха – полдеревни сразу сбежится.
– Я тоже умею… На баяне, – смущаясь, произнес парень. – До войны в музыкальный кружок ходил. Сеструха гоняла. Ей очень нравилось.
– Ну вот, видишь! Видишь – какой ты! Наберись только терпения. Теперь не такие врачи, как раньше были, – смастерят для тебя протез – лучше живой ноги бегать станет. А если, мало ли… Если что с твоей сестрой случилось – ведь столько времени утекло, – тогда приезжай, сынок, к нам, в Ленинград. Я адрес тебе скажу. У меня тоже три сына на фронте – вернутся домой живыми – братьями тебе будут. И дочка моя тоже сестрой станет, вон она на той полке лежит…
– Которая ваша дочка? – понизив голос, с легкой заинтересованностью спрашивает инвалид. – Их две там… С темными волосами или светленькая?
– Светленькая. Та, что пониже росточком. Так что главное, сынок, что бы ни случилось, – чувствуй себя уверенно…
– А можешь, браток, ко мне в Уфу податься, – неожиданно громко, ясным голосом произносит только что громко всхрапнувший рыжеусый. – У нас хата большая, и старухи моей нет на свете добрее. Собственных детей не нажили, так будешь для нас хошь сыном, хошь братом.
Я слушаю тихий разговор мамы с инвалидом и не перестаю удивляться ее несусветной фантазии. Откуда вдруг взялся безногий двоюродный брат? Да во всей нашей родне нет не только ни одного инвалида на протезе, а даже просто хромающего. И на гармошке, вернее, на баяне, играет лишь один из многочисленных маминых племянников, так и он – на обеих ногах, совершенно здоровый. По крайней мере, оставался таким до начала войны. Наверное, думается мне, подобная ложь и зовется «ложью во спасение».
Теперь уже все в вагоне спят. Спит, откинув голову к стене, голубоглазый инвалид. Сейчас его лицо кажется мне спокойным, умиротворенным. Спят, закидывая попеременно друг на друга то руки, то ноги, оба безотцовщины, потомки неунывающего французского Гавроша и английского бродяжки Оливера Твиста – ныне российские граждане Петя и Коля. Спит в неудобной позе, опершись спиной о дверной выступ, моя догадливая мама. Мощно храпит, приткнувшись к многочисленным тюкам, принадлежащим неведомым мне командирским сиротам, рыжеусый Петр Петрович. Катерине, видимо, надоело бесконечное ляганье мальчишек, и она улеглась прямо на пол, потеснив толстую тетку и ее большеголового племянника, которых военная разруха погнала в дальний путь, неизвестно к кому и неизвестно куда. Спят, посапывая носами, неунывающие «соломенные вдовицы» Татьяна и Полина. Сладко спит рядом со мной, уткнувшись темноволосой головой в стенку, Руфа.
Одной мне не спится. Не спится – и все тут… Да и как можно спать, когда я еду, еду, еду домой! Ведь я еду в Россию! В Россию!
Я не везу с собой никакого богатства. Все мои «трофеи» – это подаренное однажды чубатым солдатом «приданое» – немецкие пододеяльник и простыня с вышитыми непонятными вензелями, а также крепдешиновое платье в мелких разноцветных листочках по серому полю и эффектная, светло-голубая шелковая кофта с рядом прозрачных стеклянных пуговиц… Сознаюсь, при виде огромных тюков, чемоданов, баулов, что распиханы повсюду в вагоне, у меня тоже мелькнула было однажды корыстолюбивая мысль – а может, зря мы с Руфкой так погордились, не набрали с собой, как другие, немецкого барахла? Ведь, как сказал рыжеусый, при нашей нынешней нищете и бедности что-то можно было бы продать, что-то обменять, а что-то перешить. Тем более что и нитки у обеих имеются – шелковые, разноцветные, подаренные тем же чубатым грубияном, нитки, которые не захотел украсть у меня даже вшивый цыганистый тип. Но эта мысль сразу же исчезла: ах, не надо мне ничего чужого! Права мама: голова на плечах есть, руки-ноги целы
