Ознакомительная версия. Доступно 46 страниц из 228
Хадсона Лоу лежит отпечаток злого сердца. Кроме того, я понимаю, какова цена попытки к бегству, но не собираюсь делать ничего подобного по двум причинам: во-первых, побег невозможен, а во-вторых, он не принесет никаких результатов. В мире не осталось для меня роли, мне нечего ждать, я проведу здесь остаток своей жизни, которая вряд ли будет долгой, занимаясь писанием заметок в назидание потомкам. Хотя мои враги могут потерять из-за меня разум, мне незачем лишаться своего; я не хочу вырываться из их мертвой хватки, я лишь хочу избавиться от оскорблений. Я прошу у ваших соотечественников только одного – позволить мне умереть без унижений. Я ничего не жду от еще одного разговора с сэром Хадсоном Лоу. Хотя я могу себя сдерживать, когда нужно, присутствие этого человека вызывает во мне отвращение, его лицо мне неприятно, при взгляде на него я озлобляюсь». Адмирал по-прежнему не сдавался и настаивал, чтобы Наполеон принял Лоу, который, в свою очередь, очень хотел этой встречи, искренне желая помириться. Наполеон поддался на уговоры, но согласился только при условии, что Палтни будет присутствовать при разговоре.
Хадсон Лоу, приехав в Лонгвуд вместе с Палтни Малкольмом, испытывал некоторую неловкость, представ перед своим высокомерным пленником. Наполеон учтиво встретил его и позволил еще раз обосновать претензии, предъявленные ему в Лонгвуде. Он отвечал спокойно, почти умиротворенно до тех пор, пока губернатор с полным отсутствием такта не затронул тему расходов, решение по которой было отложено. Тогда Наполеон, отбросив всякую сдержанность, заговорил в крайне грубой манере. «Меня удивляет, сэр, – заявил он, – ваша наглость. Как вам в голову пришло обратиться ко мне с таким вопросом? Не в моем духе совать нос в дела кухни. Если вам это интересно, занимайтесь этим сами, но не вовлекайте меня в обсуждение. Если бы здесь не было женщин и детей, приговоренных вместе со мной к изгнанию, я бы занял место за столом офицеров 53-го, и, безусловно, эти смелые люди не отказались бы разделить трапезу с одним из самых бывалых солдат в Европе. Но я должен содержать несколько семей, которые, как и я, хотели бы ничего не принимать от правительства, способного так нас угнетать. Если бы я мог написать в Европу без необходимости поделиться содержанием письма с вами, ни моя семья, ни сама Франция не позволили бы мне и моим друзьям, согласившимся разделить мои невзгоды, в чем-либо нуждаться».
После этих слов Наполеон разволновался еще больше и, не давая губернатору вставить ни слова, обратился исключительно к адмиралу, при этом говоря о Лоу только в третьем лице. Он настолько забылся, что произносил очень оскорбительные слова. В оправдание губернатора адмирал сказал, что тот обязан выполнять приказы. Наполеон ответил, что есть должности, которые ни один человек чести не станет принимать, что Хадсон Лоу – никакой не солдат, что он чаще орудовал пером в штабе, нежели шпагой на поле боя. При этих словах Лоу в ярости покинул комнату, заявив, что ноги его больше не будет в Лонгвуде.
После его ухода Наполеон устыдился своей несдержанности и извинился перед адмиралом, сказав, что не пришел бы в такое волнение, если бы не бестактность губернатора; что, как он и предвидел, разговор не привел ни к чему хорошему; что внешность Лоу оказывает на него действие, которое он не способен контролировать. Наполеон признал, что поступил неправильно, а потом произнес фразу, которая полностью оправдала его ошибку: «Я могу предложить только одно объяснение, адмирал. Я больше не в Тюильри. Я никогда не простил бы себе оскорбления, которые я нанес сэру Хадсону Лоу, если бы не был его пленником».
Эти дрязги занимали бо́льшую часть 1816 года, а потом всё утихло и жизнь Наполеона стала скучной и монотонной и, изредка прерываемая приступами физической боли, оставалась такой до самой его смерти. Его привычки остались прежними. Он по-прежнему вставал, когда солнце начинало освещать равнину Лонгвуда, и отправлялся на прогулку верхом по маршруту, который называл «круг ада». Этот бесконечно повторяемый круг с каждым днем вызывал всё больше раздражения, к тому же Наполеон всё еще не мог выйти за его пределы без сопровождения злосчастного офицера. Даже удовольствие от разговора со старым негром, владельцем поля по соседству, и с вдовой, чьи дочери приносили ему цветы, было испорчено, потому что он боялся скомпрометировать их или вызвать недоверие губернатора. Наполеон не мог даже оказать кому-нибудь услугу из опасения, что его начнут подозревать в попытке найти сообщников для воображаемого побега. Эти действовавшие на нервы ограничения стали для него настоящим мучением. «Ах! – говорил он Лас-Казу. – Если бы мы с нашими семьями и друзьями были на берегах Огайо и Миссисипи! Можете представить себе удовольствие скакать во весь опор по бескрайним лесам Америки без всякого надзора? На этой скале нет места даже для галопа!»
Когда лучи тропического солнца с яростью обжигали его лицо, он прятался в тень шатра сэра Палтни. «Дуб, – восклицал он, – дуб!» И страстно мечтал отдохнуть под сенью листвы этого чудесного французского дерева. После возвращения с верховой прогулки Наполеон ложился в постель в надежде, что усталость принесет ему сон, потом подолгу принимал ванну. Эта привычка в итоге оказалась пагубной, ибо стала причиной немощи, но он делал это с удовольствием, потому что ванна облегчала боль в боку, первый симптом болезни, от которой он умер позже. Потом Наполеон читал или диктовал, как мы уже говорили, и завершал свой день в обществе друзей.
Это были не самые плохие дни страшного периода, страшного для всех, но в особенности для того, чья бурная деятельность столько лет держала весь мир в напряжении. Бывали дни, и их было немало, когда с Мыса дул ветер, тот сухой резкий ветер, который плохо сказывается на нервной системе, выжигает растения и деревья и даже траве не дает расти. Пока свирепствовал ветер, Наполеон оставался дома, погруженный в тоску, и размышлял, не был ли этот кошмарный климат выбран с коварным умыслом сократить его жизнь. «Если они хотят моей смерти, – восклицал он, – почему они не поступили со мной, как с Неем?! Достаточно было бы одной пули в голову. Европа может ненавидеть меня с той же силой, что и эмигранты, но ей не хватает смелости. Европа не осмелилась убить меня, но осмелилась приговорить к медленной смерти».
Наполеон ошибался. Европа думала только о том, чтобы обезопасить от него себя, и при этом никому не приходило в голову поинтересоваться, не повредят ли принятые меры предосторожности здоровью пленника. Европа доверила эту обязанность Англии, та делегировала ее министру,
Ознакомительная версия. Доступно 46 страниц из 228
