С. 410). То, что происходит дальше, с хронологической точностью зафиксировано в дневниках Чуковского 1918–1919 гг.
«28 октября. Тихонов пригласил меня недели две назад редактировать английскую и америк. литературу для “Издательства всемирной литературы при Комиссариате народного просвещения”, во главе которого стоит Горький. <...> Самое мучительное эти заседания под председательством Горького. Я при нем робею, глупею, говорю не то, трудно повернуть шею в его сторону — и нравится мне он очень, хотя мне и кажется, что его манера наигранная. <...> Он заботится только о народной библиотеке. Та, основная, к-рую мы затеваем параллельно, — к ней он равнодушен. Сведенья его поразительны. Кроме нас участвуют в заседании: проф. Ф. Д. Батюшков (полный рамоли, пришибленный), проф. Ф. А. Браун, поэт Гумилев (моя креатура), прив.-доцент А. Я. Левинсон — и Горький обнаруживает больше сведений, чем все они. <...>
Ноябрь 12. Вчера заседание — с Горьким. <...> На заседании была у меня жаркая схватка с Гумилевым. Этот даровитый ремесленник — вздумал составлять “Правила для переводчиков”. По-моему, таких правил нет. Какие в литературе правила — один переводчик сочиняет, и выходит отлично, а другой и ритм дает и все, — а нет, не шевелит. Какие же правила? А он — рассердился и стал кричать. Впрочем, он занятный, и я его люблю.
24 ноября. Вчера во “ВсеЛите” должны были собраться переводчики и Гумилев должен был прочитать им свою «Декларацию». Но вчера было воскресенье, “ВсеЛит” заперт, переводчики столпились на лестнице, и решено было все гурьбой ехать к Горькому. Все в трамвай! Гумилев прочел им программу максимум и минимум — великолепную, но неисполнимую — и потом выступил Горький. <...> “Именно потому, что теперь эпоха разрушения, развала, — мы должны созидать... Я именно потому и взял это дело в свои руки, хотя, конечно, с моей стороны не будет рисовкой, если я скажу, что знаю его меньше, чем каждый из вас...”
10 марта 1919. Был у меня Гумилев вчера. Говорили о Горьком. — “Помяните мое слово, Горький пойдет в монахи. В нем есть религиозный дух. Он так говорил о литературе, что я подумал: ого!”»
Это быстрое движение друг к другу двух великих художников — глобальное явление литературной жизни конца 1910-х годов — происходило, прежде всего, потому, что Гумилев оказался наиболее восприимчив к горьковской идеологии массового просвещения, мог воспринять и «вместить» ее как что-то безусловно «свое». «В наше трудное и страшное время спасенье духовной культуры страны возможно только путем работы каждого в той области, которую он свободно избрал себе прежде. Не по вине издательства эта работа его сотрудников протекает в условиях, которые трудно и представить себе нашим зарубежным товарищам. Мимо нее можно пройти в молчании, но гикать и улюлюкать над ней могут только люди, не сознающие, что они делают, или не уважающие самих себя», — формулирует он в 1921 г. свое собственное credo этих лет (см. № 180 наст. тома), почти дословно повторяя Горького. «Ты же знаешь о Леконт де Лиле, одном из величайших поэтов Франции, — обращался Гумилев к бывшему «сподвижнику» С. М. Городецкому, — почему бы не узнать о нем рабочему и крестьянину. <...> Литература и народ любовно тянуться друг к другу, только встреча их произойдет на улице, пестрящей обрывками воззваний, под выкрики митинговых ораторов, а в просторных светлых дворцах, превращенных в библиотеки...» (См.: Соч III. С. 337). Приняв «демократическую стратегию» «Всемирной литературы», Гумилев немедленно сделал из нее практические выводы: любая деятельность при таких масштабах (в том числе и деятельность переводчика) может мыслиться только как технология (те же ассоциации приходили в голову и Чуковскому: «Третьего дня я написал о Райдере Хаггарде. Вчера о Твэне. Сегодня об Уайльде. Фабрика!» (Чуковский К. И. Дневник... С. 96)). Гумилев понимает (и принимает) задачу издательства Горького как необходимости поставить переводы «на поток» — и начинает, увлекая туда же и Чуковского, создавать методику как необходимую основу любого технологического процесса, и учебные заведения для освоения этой методики молодыми кадрами — знаменитые «Студии перевода» при «Всемирной литературе». Вне подобных действий все рассуждения о «рабочем и крестьянине, которые открывают для себя творчество Леконта де Лиля», есть, конечно, прекраснодушная демагогия. В сущности, сотрудничество Горького и Гумилева во «Всемирной литературе» мы можем рассматривать как первый практически опыт «культурной революции» — хотя и в очень ограниченном масштабе.
Естественно, что такой «фабричный» подход к творческой работе переводчика не мог не вызвать как тайный, так и явный протест со стороны деморализованных происходящим (не только в области художественного перевода) старых переводчиков-«кустарей», которых привела во «Всемирную литературу» лишь (фатальный каламбур) горькая необходимость. Своеобразным «манифестом» этой «оппозиции» и стало открытое письмо Гриневицкой «Григорию Степановичу». Объективную же оценку деятельности Горького и Гумилева дал по прошествии лет Г. В. Иванов: «Его (издательства «Всемирная литература» — Ред.) значение очень велико — и тем, что добрая сотня русских писателей спасена им от голодной смерти <...> и благодаря ряду превосходных переводов, им изданных или приготовленных к печати. Техника перевода, в частности, стихотворного, была поднята «Всемирной литературой» на небывалую у нас высоту» (Иванов III. С. 234). Правоту этих слов подтверждает реализованная на деле в 1960-е — 1970-е годы мечта Горького — 200-томная массовая серия «Библиотеки всемирной литературы», давшая возможность доступа к сокровищницам мировой культуре миллионам русскоговорящих (и только русскоговорящих) «рабочих и крестьян» России XX века.
«Горные вершины», «На севере диком»... — Свободные переводы ст-ний И. В. Гете, воспринимаемые читателями как оригинальные произведения самого Лермонтова.
...9 заповедей Гумилева... — «Повторим же вкратце, что обязательно соблюдать: 1) число строк; 2) метр и размер; 3) чередованье рифм; 4) характер enjambement; 5) характер рифм; 6) характер словаря; 7) тип сравнений; 8) особые приемы; 9) переходы тона. Таковы девять заповедей для переводчика; так как их на одну меньше, чем Моисеевых, я надеюсь, они будут строже соблюдаться» («Переводы стихотворные»).
Сонет, октава, терцина — особые устойчивые формы стихотворной строфы.
Кардуччи... я должна была переводить... — Джозуэ Кардуччи (1835–1907), итальянский поэт, см. № 59 в т. VII наст. изд. и комментарии к нему. Сведений о гумилевских переводах Кардуччи (или о переводах из Кардуччи, отредактированных Гумилевым) нет.
По поводу моего перевода Сема Бенелли... — Пьесы испанского драматурга Сема Бенелли (1877–1949) издавались «Всемирной литературой» дважды: С. Бенелли. Драматические поэмы «Рваный плащ», «Ужин шуток» (пер. А. В. Амфитеатрова и др. М.; Пг., 1923); С. Бенелли. Пер. И. А. Гриневской; под ред. Н. Гумилева и А. Л. Волынского.
