его из прозрачного стекла, – на сей раз
подвёл своего Фёдора вдвойне. Чернышевский «не захлебнулся» впечатления-ми об Англии и не имел никакого резона писать он них, и не только из соображений прямо-таки бросающейся в глаза мании конспирации: «(все думали, что он в Саратове)», – специально, в скобках, отмечается в тексте, но и просто
из-за отсутствия интереса к таким впечатлениям. Он по природе своей, изначально, не был, в отличие от Набокова, литератором по призванию: пальцы в
чернилах служили революционному делу, заботами о всеобъемлющей любознательности подлинного художника и высокой эстетике нимало не обременя-ясь.
По уточнённым данным, Чернышевский прибыл в Лондон не 26, как сообщает автор, а 24 июня (по старому стилю) 1859 года; виделся он с Герценом
дважды – в день приезда и 27 июня. Долинин подтверждает, что «мимолётной
свидетельницей» одной из встреч (второй) была гражданская жена Герцена
Н.А. Тучкова-Огарёва, на которую гость произвёл впечатление, напоминаю-щее читателю о прежнем, молодом Чернышевском: «…с лицом некрасивым, но “озарённым удивительным выражением самоотверженности и покорности
судь-бе”», – впрочем, повествователь сомневается в столь преждевременном
предчувствии ею ещё не состоявшейся судьбы.3
1 Набоков В. Дар. С. 418.
2 Там же.
3 Там же; см. также: Долинин А. Комментарий... С. 405-406.
448
Как бы то ни было, но с этого времени конспирация, несомненно, становится правилом жизни Чернышевского: осенью 1861 года, ежедневно навещая
умиравшего Добролюбова, он затем «шёл по своим, удивительно скрытым от
слежки, заговорщицким делам».4 Кто и какие писал прокламации, неизвестно
было даже печатавшему их Костомарову. Ещё в июле за основу «подземного»
общества была принята система пятёрок, впоследствии вошедших в «Землю и
Волю». Однако, хотя Чернышевский и был признан всеми исследователями
инициатором и идейным вдохновителем этого тайного общества (а по современным критериям, самой настоящей террористической организации), «вопрос
о его практическом участии в нём, – как резюмирует Долинин, – до сих пор
остаётся дискуссионным».1 «Но повторяем: он был безупречно осторожен», –
настаивает биограф,2 – и это наводит на мысль, что подвергать наибольшему
риску ареста не себя, а более «рядовых», значит, и политически «менее ценных» участников революционного дела становилось для Чернышевского морально оправданной, повседневной практикой вождя скорой, как он верил, революции, – что плохо совместимо с былым образом мечтателя о жертвенной
судьбе «второго Христа». Так Чернышевский, которого Годунов-Чердынцев
считал во всём и всегда завзятым неудачником, открыл для себя алгоритм вождя-оборотня: превращения одиночки, готового по-христиански жертвовать
собой ради «общего блага», – в конспиративного провокатора, манипулирую-щего своими тайными агентами и через их посредничество посылающего на
тот же самый жертвенник некий, собирательно понимаемый «народ».
Пик эмоциональной и организационной мобилизации Чернышевского
биограф усматривает как раз в это время: «Революция ожидалась в 63 году, и в
списке будущего конституционного министерства он значился премьер-министром. Как он берёг в себе этот драгоценный жар!».3 Нельзя не восхититься, как мастерски, с каким собственным «жаром», с какой неповторимой
выразительностью Набоков передаёт словесно почти неуловимые оттенки того
состояния личности, когда харизма вождя страстно вожделеет приближения
своего «звёздного часа». Его герой «теперь наслаждался разреженным возду-хом опасности, окружавшим его. Эту значительность в тайной жизни страны
он приобрёл неизбежно, с согласия своего века, семейное сходство с которым
он сам в себе ощущал. Теперь, казалось, ему необходим лишь день, лишь час
исторического везения, мгновенного, страстного союза случая с судьбой, чтобы взвиться».4
4 Набоков В. Дар. С. 419.
1 Долинин А. Комментарий... С. 408.
2 Набоков В. Дар. С. 419.
3 Там же. С. 420-421. См. также: Долинин А. Комментарий… С. 411-412.
4 Набоков В. Дар. С. 420.
449
И куда только делся пресловутый, прокламируемый им самим и послуш-ными ему исследователями набоковский «антиисторизм» – с таким-то абсо-лютным историческим чутьём и безошибочным, в яблочко, вербальным его
пригвождением. Точнейший, почти медицински точный диагноз завершает
этот повествовательный период: «Таинственное “что-то”, о котором, вопреки
своему “марксизму”, говорит Стеклов и которое в Сибири угасло (хотя и “учё-ность”, и “логика”, и даже “непримиримость” остались), несомненно б ы л о
(разрядка в тексте – Э.Г.) в Чернышевском и проявилось с необыкновенной
силой перед самой каторгой. Стеклов объясняет это угасание самым простым
и убедительным образом, вне всякой связи с марксизмом: «Физически Чернышевский пережил вилюйскую ссылку, но духовно он вышел из неё искалеченным, с надорванными силами и душевным надломом».1 Да и сам Чернышевский, «быть может, предчувствуя», как отмечает автор, ещё во времена «Современника» нашёл в книге географа Сельского о Якутской области замечание, что «всё это», то есть совокупность местных условий жизни, «утомляет и
гениальное терпение».2
Сибирь, с её просторами и безлюдьем, всегда верно служила России без-отказным средством избавления от всякой оппозиционной скверны, раз за разом гасившим очаги социального недовольства, – пока не аукнулись ей умуд-рившиеся вернуться оттуда вожди мирового пролетариата Ленин и Сталин.
Чернышевского они не забыли и преуспели не только в мечтах, но и в геополитической реальности, после революции сначала сослав в Сибирь, а затем и
расстреляв там последнего царя со всей его семьёй, впоследствии же – превратив всё Зауралье в неисчерпаемый резерв для
