стеллажи – на них притаились вонючие пузырьки, непочатые запасы цветных губок, колючие щёточки и прочий инвентарь. И когда пространство всколыхнулось, как занавеска, а в кладовую перенёсся полуартифекс Репрев с Астрой, одна из швабр упала, треснув юного кинокефала по голове. В кладовке было темно, и её освещало только зелёное свечение малахитовой руки, резко поджигающее образы двух кинокефалов.
– Астра, ты где вымок? – странным шёпотом спросил полуартифекс.
– Да вот, что-то жарко стало, решил: искупнусь-ка я в пруду.
Астру, стоящего перед Репревом с поникшей головой, потряхивало, и челюсть болталась в желобках; с него тихо стекала вода, разливаясь лужицей на полу. Так они и простояли минуту, прислушиваясь к стуку капель в темноте. Но здесь не лютовал тот холод, какой буйствовал секунду назад в Зелёном коридоре, и юному кинокефалу уже этого было достаточно.
Видя, как промокший до нитки Астра дрожит, как у него трясётся подбородок, Репрев провёл ладонью по его груди и высушил его и одежду. Шерсть распушилась комком, Астре стало тепло, даже жарко, и каморка заполнилась душным парком. Репрев жадно разглядывал друга: у пальто почему-то отрезан рукав, а рукав рубашки был закатан там, где росла малахитовая трава. Нездоровая худоба, осунувшееся лицо с впалыми глазницами, не белая, а посеревшая, поседевшая шерсть, подпорченная. Полуартифекс зацепился взглядом за бледно-красный воротник его рубашки, который виднелся из-под пальто, сорвал пальто с Астры и ужаснулся:
– Астра, что с твоей рубашкой?
– А, это… это кровь. Давно не стирал, – простодушно ответил он, прижав подбородок к груди и подтянув воротник.
«Да он весь в крови, – подумал Репрев. – А ведь это тоже твоих рук дело. Я позволил этому случиться».
– Дай мне руку, – тихо попросил Репрев.
– Какую? – ещё тише, вполголоса, словно подделываясь под голос полуартифекса, спросил Астра.
– Ты, конечно, глупый, но не будь ещё большим дураком! Больную.
Астра протянул трясущуюся, поблёскивающую своими малахитовыми кристаллами руку, остриё копья коснулось их, кристаллы звякнули – и оно раскрылось, как птичий клюв, показав волосатый язык кисточки, и загудело, принявшись высасывать из колыхающихся камней всю зелень, пока те не обесцветились. После чего клюв захлопнулся и гудение прекратилось.
Полуартифекс всунул указательный палец в кольцо, хлопнул в ладоши, и у них над головами загорелась заляпанная в белой краске лампочка. Кладовка, как и полагалось кладовке, была тесной, и полуартифекс в доспехах королевской тигриной стражи обтирал плечами потолок, низко клоня голову.
Астра поднял блестящие голубые глаза на Репрева, потом перевёл взгляд на побледневшие кристаллы и смахнул их ладонью – поднялось серебристое облачко и тихо растворилось. На избавленной от малахитовых кристаллов руке шерсть от плеча до кончиков пальцев была взъерошенной, прелой, местами выдранной, кожа воспалилась, покраснела, как от ожога, а кровь запеклась корочками. Астра боязливо, осторожно и не спеша согнул руку в локте, пошевелил пальцами.
– Зря ты это сделал, – одновременно и радостно, и печально произнёс он и снова опустил голову.
– Как это зря? – немного даже ошалел Репрев. – Ты теперь здоров!
– Здоров-то здоров… Но почему, ты думаешь, малахитовая болезнь считается неизлечимой? Почему от неё не лечат полуартифексы? Потому что это против законов.
– Твоя жизнь для меня важнее любых законов!
Снова помолчали. Потом Репрев сгрёб с груди Астры в ладонь золотые часы на толстой золотой цепочке и опечаленно, с какой-то тоской сказал:
– Сломались…
Уцелела лишь одна половинка расколотого надвое стекла. Грязь и тина высыпали на циферблате чёрными крошечными точками. Крыло подёнки, обозначающее часовую стрелку, обломилось, и его частичка осталась где-то позади, в Зелёном коридоре.
– Давай-ка я их тебе починю.
– Ни к чему, – ответил Астра, забирая часы из широкой ладони с тихой улыбкой. – Не для полуартифекса занятие. С этим справится и обычный часовщик из самой обычной мастерской. Побереги силы, – с удивительной нежностью произнёс юный кинокефал. И с тем же удивлением, но обострённым, у него спросил полуартифекс Репрев:
– Ты обо мне заботишься? После того, что я тебе сделал? Или… – теперь его голос сник, зазвучал печально. – Или ты не хочешь, чтобы я их тебе чинил? Только скажи без искренника, потому что я мог бы заглянуть тебе в душу, но не…
Астра крепко-крепко стиснул Репрева в объятиях, не дав ему договорить, и из груди полуартифекса взмыло, как облачко, нескладное «ох!» Астра сжимал в кулаках скользкую ткань плаща, и золотые звёзды приветственно зазвонили колокольчиками.
– Я знал, знал, что ты меня не оставишь! – вкрадчивым, дрожащим полушепотком бормотал Астра, и слёзы ниточками распутывались по его щекам. – Верил, что ты придёшь за мной! И ты пришёл, пришёл! Не обмануло меня сердце!
Они смотрели друг на друга с накопившейся за долгое время разлуки теплотой, за которой забылись все обиды и разногласия; хрупкая, как стенка пузыря, плёнка весело и глупо сверкала в глазах у обоих.
Астра впервые коснулся полуартифекса Репрева – крепкого, как корень молодого дерева, с бугорками ещё не затёртых, стыдливых – стыдящихся своего золотого сечения – мышц; от полуартифекса шёл жар и ещё какие-то едва уловимые фибры – материнское, отцовское, что-то родное, за чем ты был как под крылом, как за каменной стеной.
– Надоело притворяться, – признался Репрев. – Как попал в отряд, только и делаю, что выжимаю из себя гнусь. Ради спасения других играю роль отчаянного мерзавца. Меня тошнит, наизнанку выворачивает от запаха смерти, а он тут сочится из каждой щели, из каждой поры! Всё здесь как-то ненормально, но подаётся как самое обычное дело, как вполне естественный ход вещей. И всё так грамотно выправлено порядком, субординацией и уставом, что и не подкопаешься. А то и вовсе начнёшь верить, что так и должно быть… Астра, я видел такие страдания, от которых хотелось выскрести себе мозг до последней извилины на кончике когтя! Там, в помехе, где из меня сделали полуартифекса, мимо меня пронеслась каждая слезинка, каждая капля пролитой невинной крови. И от прежнего меня не осталось ничего: во мне выжгли всю злобу и ненависть, которые, наверное, с самого моего рождения копились в душе. Я всегда считал себя дрянью, думал, что я бездушный. Но… Я видел и никогда уже не забуду, как маленькое сердечко протыкают спицей, и оно вдруг – раз, раз! – и перестало трепыхаться… Вот раньше думал, что это порядок такой: кто-то умирает, кто-то рождается, но как же я ошибался… Жизни рвутся, как нитки. Помнишь, как… как те паутинки между еловыми лапами, они всё цепляются к морде, а ты срываешь их и… Я виноват перед тобой, Астра… – Репрев спрятал выразительные, неподдельно скорбные, земляные глаза под тонкими крючками бровей. – И
