сновидцев, что сбились со счёта во сне. На веки вечные сбились.
Смерть – это великий подделыватель, она пытается выдать свои дилетантские, неловкие и неумелые фальшивки за живое, но почему тогда обманывается весь мир? Почему смеются там, где говорят о победе над смертью, а там, где говорят о победе над жизнью и побеждают жизнь, хранят чопорное молчание? Не пытается ли смерть своими подделками отнять у нас надежду когда-нибудь одолеть её? Не для этого ли надевает живое, спящее лицо, как устрашающую маску, на мёртвое, дабы установить своё кажущееся безраздельное господство?
Полуартифекс не может воскрешать. Не может он также отдать свою жизнь за чужую.
Репрев бы отдал. Не задумываясь ни на минуту, отдал.
Он с мужеством поднял глаза, жмурясь и сбрасывая слёзы, чтобы расчистить взор. Да, её лик живой и спящий. Агата – первая, кого Репрев увидел среди укутанных в малахитовые коконы черновых.
Полуартифекс Репрев отыгрывал свою роль на отлично. Потому что ещё было ради кого отыгрывать. Но если он сделает то, что задумал, то обратного пути уже не будет.
Полуартифекс повертел на пальце серебряное кольцо с рубиновым цветком папоротника. В руках мелькнуло копьё. И, словно идя на таран, отведя назад копьё, он пронзил малахитовый кокон. Остриё вошло почти полностью – кокон трусливо вжался в стену, треснул ломаной вертикальной линией, крошащейся пушком. Полуартифекс ворочал внутри копьём. Наконец, огромный кристалл разбился на глыбины, Репрев потушил взрыв, словил на руки, словно вылупившееся из яйца, безвольное тело и долго так стоял, крепко – крепче, чем на самую долгую разлуку, – обнимая Агату, прямую, как луч; его глаза ширились, расплескивая слёзы.
Полуартифекс закрыл глаза. Тенебра. Марево. Жар.
Полуартифекс открыл глаза. Луна.
– Прости, что не сдержал обещание… – срывались с просоленных неповоротливых губ слова. Я не смог сделать твою жизнь особенной, но твой покой… Ты мечтала побывать на море. Да, это не Смилла, но… Смерть – это тревоги и заботы живых. Теперь, обращаясь к луне, я буду вспоминать твой образ. А здесь, в Море Спокойствия, никто не потревожит твой покой. Светлой тебе ночи, пока ты качаешься в колыбели Вселенной, Агата. Спи, моя лунная королева.
Репрев бережно уложил Агату на серый, как зола, реголит. Напоследок, на прощание, посмотрел на ещё не застеленные погребальными веками глаза – он представил их живыми, лиловыми, такими, какими они цвели перед ним при жизни. А сейчас они были другими: застывшими в стеклянной тишине, со зрачками, не сосущими больше света, как молоко, – в них на тёмном донышке остались лучистые пылинки ещё того, осевшего при жизни, света. И зрение, слух вдруг стали безделушками. Но они и у живого могут быть безделушками, когда он глух или слеп. А сердце? Может у живого сердце быть безделушкой?
Не хватает какой-то искорки, может, она перешла к кому-нибудь другому, но стоит её возвратить, и вновь разгорится жизнь. Не оттого ли убивают, что жизнь и всякое её проявление принимаются как должное, а не как чудо? Если не совесть и не потаённое, сокрытое в глубинах наших душ чувство, оставшееся от предков, то что же тогда удерживает кулак мучителя над черепом мученика? Вначале точили когти, а сейчас – ножи: с первыми тварями в первые дни сотворения мира совершилось и самое первое убийство. Но ведь с тех пор убийство не стало большим наслаждением, чем любовь.
Репрев положил свою нежную ладонь на скованную вечным льдом грудь Агаты – её теперь только ножом дробить, – и лунное море раскрылось, приняло её, с радушием забрало к себе, и она ушла под реголит. Ладонь полуартифекса лежала на поверхности Моря Спокойствия.
Полуартифекс, кряхтя, упал на лунное пепелище, и свинцовая тучка поднялась над ним. Вытащив из-за спины плащ, он потянулся к копью, брошенному неподалёку, и вырезал из ткани лоскут: заслышав трескотню рвущихся нитей, вышитые золотом звёзды вспуганным косяком рыб забились в противоположный угол плаща, дрожа.
– Ну, не жадничайте, поделитесь собой, ну же, кто-нибудь? Буду часто навещать, не покину, за это не волнуйтесь. Ради хорошего кинокефала.
Вдруг одна вышитая золотом звёздочка отделилась от остальных, замерев на полпути, словно вопрошающе уставясь на сестриц, а те одобрительно закивали своими лучами, типа можно, ступай, мы тебя отпускаем. Храбрая звёздочка перелезла на оторванный от плаща, не больше носового платка, лоскут с двумя рваными краями с топорщащимися нитями. Вместо него полуартифекс приштопал без иглы и нитки, всего лишь пригладив ладонью, к плащу лоскут от робы Агнес, который он всё это время держал в кулаке.
– Вот умнички! – со светлой печалью улыбнулся Репрев. – На радость Агате.
Репрев вытащил булавку и разломил её пополам: концом иглы он приколол кусок плаща с вышитой золотом звездой к могиле Агаты, а другой половинкой с тупым концом подколол уголки плаща.
Полуартифекс сел, скрестив ладони на согнутом колене, другую ногу он вытянул, пяткой собрав грифельное крошево, задрал голову – блеснули влагой глаза – и посмотрел на Землю: она выныривала из пучины совершенной темноты, разлитой безбрежным океаном. И от непреходящего бремени одиночества, от ужаса прибывающего неукротимой волной осознания, что пространство разливается, подобно вечной весенней реке, примерив на сердце эту неразумную, безотзывную безбрежность, полуартифекс почувствовал, как защемило в груди.
«Наша планета отсюда ложится мне на ладонь, – подумал он, подставил руку, и голубой светящийся шар сел на ладонь, как птичка. – Такая уязвимая, беззащитная, сжалась в комок. Да она ведь живая, живёт: дышит зелёной грудью, смотрит на меня своими ясными голубыми глазами! Как мы порой не замечаем маленьких, так иногда не замечаем больших. И большие тоже для кого-то могут быть маленькими. Я должен встать на её защиту. На защиту всего живого. Чтобы то, чему я позволил случиться с Агатой, никогда не случилось ни с кем другим. Астра, у меня остался один Астра… И нам во что бы то ни стало нужно найти Агнию. Пока я полуартифекс, не пострадает ни одна живая душа. Я не буду давать обещаний, клятв. Но я буду стараться быть лучше».
Репрев закрыл глаза. По его щеке скатилась самая кинокефальская слеза из всех кинокефальих слёз.
Так полуартифекс Репрев узнал самую страшную тайну особого отряда его превосходительства генерала Цингулона.
Глава 17. Господин Рознец
Кладовая на базе отряда его превосходительства генерала Цингулона – швабры с висящими на них париками сушёных тряпок, метёлки и мётлы, совочки и лопаты, а ещё едкий, будто оседающий белыми катышками у тебя в носу, мокрый запах хлорки. Высоко до потолка поднимались
