потирал он пальцами подбородок. – После того как вы сделали меня полуартифексом, я стал видеть в смерти ту же красоту, какую раньше я видел в рождении. Новорождённый – это крики, повсюду суета, кровь, резкий, как запах пота, запах живого. А смерть – это звенящая тишина, ты смотришь на смерть вдумчиво. Рождение никогда не бывает так щедро на мысли, как смерть. В предсмертном хрипе больше смысла, чем в первом вздохе. Вы согласны со мной, доктор?
Доктор, буравя тонким алмазным сверлом своего всепроникающего взгляда, не без доли удивления спросил у полуартифекса:
– Вы это говорите искренне?
– Более чем. И у меня к вам будет одна маленькая просьба.
Генерал скрестил на груди руки, выпятил подбородок, склонив треугольную голову вправо.
– Я хочу здесь жить! Полуартифексу не нужен сон, а значит, не нужна и кровать. У меня не устанут ноги, их не сведёт судорога, если я буду стоять днями напролёт. Потому что у полуартифексов не бывает судорог. В паноптикуме, конечно, прохладно, но я не замёрзну и не простужусь, если буду сидеть на полу, прижавшись к холодной стене. Потому что полуартифексы не мёрзнут, не простужаются и вообще не болеют. И если вдруг мне потребуется отдых, я могу повиснуть на потолке вниз головой, как летучая мышь. Потому что я могу.
Генерал призадумался, упёршись взглядом в пол.
– Пожалуй, я отвечу на вашу необычную просьбу положительно. Потому что я могу. Только попрошу: не повредите экспонаты – они бесценны, – доктор с придыханием произнёс слово «бесценны». – Если трогаете, то осторожно. Как новорождённого, – тонкие полосы чёрных губ обнажили страшный язвительный оскал.
– Как новорождённого, – монотонно повторил за ним Репрев. – Если моё знакомство с комплексом подошло к концу…
– То мы вас, безусловно, оставим. Вы заслуживаете покоя, как никто другой. Естественно, вы можете свободно перемещаться по базе, только попрошу: не пугайте моих кинокефалов, внезапно появляясь у них за спинами или перемещаясь по особо охраняемым отделам непешим порядком. Повсюду установлена сигнализация, а всё время разбираться, сработала она из-за муравьёв, которые в последнее время наводнили наш комплекс, или из-за трёхметрового кинокефала, решившего пренебречь дверьми, это, как бы так сказать… – он покрутил рукой в воздухе, щуря глаза, не находя слов. – Тем более для вас открыты все двери. Почти все. Но не беспокойтесь, у нас нет от вас секретов. Больше нет. Даю вам честное слово, – Репрев посмотрел на Цингулона непозволительно тёмным взглядом, но генерал не заметил этого взгляда, увлечённо разглядывая кокон из малахитовой травы, и продолжил: – Я сказал «почти все» лишь потому, что раз в несколько часов мы проводим обработку помещений ластичным гелем. Мы строго следим за стерильностью, всеми силами пытаясь свести к минимуму возможность заражения сотрудников малахитовой болезнью. Если пожелаете посетить операционную или, скажем, тюрьму – милости просим: достаточно по-хорошему попросить охрану, приставленную к каждой двери, и вас пропустят. У вас, как у лица, приближённого ко мне, карт-бланш. И ещё кое-что, пока не забыл… – генерал сделал знак рукой, и сопровождающие их отрядовцы, которых Репрев даже не заметил рядом с собой, вручили полуартифексу доспехи Алатара и копьё, кивнули генералу и, звякнув оружием, вышли через открывшуюся перед ними дверь. Цингулон поманил к себе Репрева, положил ему ладонь на плечо, грубо разминая его толстыми пальцами, подвинул полуартифекса к себе и, причмокивая слюнявыми губами, искусительно нашептал ему на застрочившее ухо: – Сегодня вечером… сегодня вечером мы – а это, собственно, моя скромная персона, капитан Аргон и ещё парочка таких же, как вы, близких мне лиц, – мы устраиваем вечеринку по поводу удачно завершённого похода, и вы, конечно же, будете на ней главной звездой. Вы, я думаю, прекрасно понимаете, что не стоит посвящать всех подряд в намеченное мероприятие. Иначе за каждого незваного гостя платить вам, хе-хе. Вы каких кинокефалок предпочитаете? А может, и не кинокефалок вовсе, а феликефалок? Можете не говорить: будут на любой вкус, на любой вкус, я вам обещаю! Берегите силы. Могу представить, как молодой кинокефал истосковался по любви. Пейте много, но не слишком… А впрочем, к вам этот совет не относится. Всё время забываю, вы уж меня простите, что имею дело с полуартифексом, а вы, полуартифексы…
– Не можем напиться, – закончил за генерала глухим голосом полуартифекс. – Где будет проходить эта… вечеринка?
– Конечно, за пределами комплекса. В одном из баров в квартале Мор-Мышь, – «А, это тот квартал, в который я бы даже днём не сунулся, даже в своём новом обличье», – лениво подумал Репрев, потому что в эту минуту его занимали совсем другие мысли, а эта мысль лишь вёртко зарылась в общий ворох, к остальным. – Сбор в десять часов вечера у ворот. Там вас будет ждать чёрный автомобиль. Просьба не опаздывать… Я возлагаю на вас большие надежды, мой мальчик, – Цингулон панибратски потрепал полуартифекса по щеке, встав на носки, и вышел, обыкновенно заложив за спину руки.
Когда за генералом закрылись двери, Репрев намеренно выждал несколько минут. Доверившись интуиции, он сбросил с себя броню отряда, как что-то грязное и гадкое, и оделся в доспехи королевской бенгардийской стражи.
Наколенники железом стукнули об бетонный пол. Без наколенников Репрев почувствовал бы меченую боль. Но полуартифекс не чувствует боли. Точнее, не чувствует боль, как что-то неприятное, нестерпимое, невыносимое, от чего бежишь всеми возможными путями. Нет, она для полуартифекса – как прикосновение, пощипывание, будто кто-то сжимает кожу. Полуартифекс может заставить себя ощущать её, как обычное живое существо, стоит только ему пожелать. Но есть одна разновидность боли, что сближает, роднит обычное живое существо с полуартифексом – родство по терзаниям…
Репрев обнял широкий малахитовый кокон, уткнувшись мордой в колючие кристаллы. Белая слеза хваталась за них, и, лишь когда на мгновение обрывался клокочущий, пронимающий своим унынием завывающий стон, был слышен её кап. Через кривляющуюся муть малахитового стекла, стоя на коленях, Репрев округлёнными глазами вцепился в тонкую, маленькую, поджавшую кончики пальцев, руку Агаты. Её отросшие коготки впились в плоть, а между ними застыли капельки крови, отчего коготки выглядели как рассаженные корсажные булавки. Рука, когда-то лежавшая в его руке, онемела камнем – не протолкнёт больше сердце через неё реки горячей бушующей крови; этими бы реками ещё ходить и ходить, ходить до седобородых призраков далёких звёзд, но… Но и сердце обратилось в немой холодный камень.
Но страшней всего поднимать глаза: там её лик. Не лицо, не мордашка – лик! Живой, ну совершенно живой! Как были живы лики тех кинокефалов под Дорогой зелёного коридора. Лики спящих, из рода тех
