В конце октября повалил снег. Я очень люблю это время года, когда земля вдруг накрывается белым саваном и когда в одно прекрасное утро, выглядывая в окно, ты находишь мир более светлым и чистым. В лучах восходящего солнца покатые крыши домов искрятся алмазной крошкой, и первые пешеходы оставляют на заснеженных улицах пунктирные линии своих дорог.
Я не могу долго спать — просыпаюсь ранним утром, завариваю крепкий чай и сажусь у окна, чтобы записать кое-какие мысли, родившиеся в моей голове за ночь. С каждым днём творчество затягивает меня всё глубже и глубже: оно приобретает форму психологической зависимости и постепенно становится фундаментом моего существования. Если бы в тот момент я бы не начал писать, то жизнь потеряла бы всякий смысл и уже ничто не смогло бы удержать меня от падения на самое дно.
Творчество помогает в первую очередь созидать самого себя, а ещё оно отвлекает от разрушительных мыслей и дьявольских искушений, помогает правильно выставлять жизненные приоритеты. Любое творчество — это метафора божественного созидания, ибо Господь нас создал по своему образу и подобию; в конце концов это единственное, что отличает нас от животных.
Я сижу у окна и смотрю вдаль — туда где бледно-розовый восход опалил белую равнину города; там словно из курочки вываливается золотое яичко. На столе дымится кружка с пуэром, тёмным как венозная кровь, а передо мной лежит общая тетрадь толщиной в 96 страниц. Я отхлёбываю чай маленькими глоточками и откусываю белый рафинад. Теанин наполняет меня жизненной энергией, а кофеин пробуждает мозг. Внутри — совершенный покой и порядок мыслей. И хотя у меня ничего нет: нет денег, нет семьи, нет работы, нет любовницы, нет даже хлеба досыта, — тем не менее я по-настоящему счастлив. Я никогда не был так счастлив — даже во сне. Пускай я потерял всё, но обрёл гораздо больше, чем благополучие и достаток. Уже никогда меня не будут радовать деньги и женщины — отныне я буду просить у Господа лишь милости и прощения. Быть рядом с Богом — вот истинное наслаждение, ни с чем не сравнимое.
Я открыл тетрадь, взял со стола ручку и записал в верхней строке: «Пристанище пилигримов». Надолго задумался… Как тяжело начинать с чистого листа. А потом вдруг полилось само собой и только рука успевала записывать: «Она не обманула меня, и в поезде со мной начали происходить странные вещи: то меня охватывал страх, плавно переходящий в медвежью болезнь, что было крайне неудобно с учётом санитарных зон, то я начинал вдруг хохотать без всякой на то причины, то у меня катились слёзы умиления по щекам, когда я видел опалённую солнцем огненно-рыжую степь и алеющий над кромкой горизонта закат, а иногда мне хотелось рвануть стоп-кран и покинуть этот проклятый поезд; вместе с этим усиливалось безразличие по отношению к перспективе, словно там, впереди, не было ничего, кроме бескрайней выжженной степи».
Я совершенно отчётливо запомнил день 29 ноября 2000 года. Это было воскресение. Второй день я не ел ничего, кроме хлеба и воды. Мама звала на ужин, но я отказался. Вечером она зашла меня проведать — посидела немного на диване, повздыхала, глядя на меня пронзительным материнским взглядом, несколько раз повторила: «Какой же ты у меня непутёвый», и собралась уходить…
Моё сердце обливалось кровью: она старела прямо на глазах, сохла и покрывалась морщинами; самое любимое на свете лицо изменилось до неузнаваемости, и только эти бесконечно родные глаза, излучающие абсолютную любовь и свет, напоминали о той великолепной женщине, которую я даже боялся называть мамой. Болезнь пожирала её изнутри, но я видел уже её щупальца на поверхности.
За окном повисла белая пелена. В щелях тоскливо завывал ветер. На подоконнике тонким слоем ложился снег. Одиночество — это состояние души, а не гражданский статус.
— Как ты собираешься жить дальше? — спросила она в прихожей, когда я помогал ей надеть старенький пуховичок, в котором она выносила мусор.
— Ты имеешь в виду: на какие деньги?
— И это тоже.
— Не знаю… Пока не думал об этом.
— Мы не можем с отцом кормить тебя вечно. В конце концов это безнравственно: жить за чужой счёт. Когда ты начнёшь задумываться о будущем? Тебе уже тридцать три года — возраст Христа… А чего ты в жизни добился?
— Ничего, мама… — ответил я с улыбкой. — И даже моя Голгофа не состоялась.
— Сынок, — прошептала она, прикоснувшись кончиками пальцев к моей щеке, — я тебя только об одном попрошу…
— Да, мама.
— Умоляю тебя, не сорвись, держи себя в руках.
— Можешь даже не сомневаться… Мне эти плебейские развлечения уже не интересны.
— Ну и правильно… Когда едешь в Верхотурье?
— Во вторник.
— Бог в помощь. Ну ладно, пошла я.
Она уже переступила порог, когда я спросил её:
— Мама, а почему вы в детстве меня не покрестили? Почему назвали каким-то басурманским именем? Это не имя, а клеймо на всю оставшуюся жизнь. Его даже в святках нет. Лично у меня возникают неприятные коннотации, когда я слышу своё имя.
— Скажи спасибо, что тебя Ренатом не назвали, — ответила она безразличным тоном, — или Бахтияром, как хотел твой дедушка Мухаммед.
— Да лучше бы татарским именем назвали, чем английским.
— А не покрестили тебя, потому что не видели в этом смысла: большевики отменили Бога, а если бы могли, то расстреляли бы его.
— Нация безбожников! — возмущённо воскликнул я.
— Почему безбожников? — парировала Людмила Петровна. — Боги у нас были — только свои: Карл Маркс, Фридрих Энгельс и Владимир Ульянов. Святая троица. И библия у нас была — «Капитал». И покрестили тебя — пионерским галстуком, который ты носить не хотел. Всё как у людей было. Толку от этого не было.
— Когда-нибудь все догмы рухнут, и на землю явится истинный Бог.
— Запиши в тетрадь, а то забудешь, — с серьёзным лицом посоветовала мама и отправилась к лифту.
Потом я сидел на кухне и любовался, как за окном мельтешит снежная буря. А что ещё делать, когда телевизор сломан? Завывание ветра накладывалось на монотонный гул холодильника. Постепенно я начал проваливаться в нирвану и медленно опустил голову на сложенные