class="p">Двадцать пять
– Похоже, она просто села на твою лошадь и ускакала, – озадаченно сообщает мне Икеде.
– Не суетись. Далеко не уедет, – успокаиваю я.
На момент моего ухода он всё так и смотрит на свою кору, а я завидую, что, как бы сильно Икеде ни отмежевался от своего прошлого, он всё еще может смотреть на него как на нечто цельное, в отличие от меня. Я знаю, что это несправедливо; что он смотрит только на символ гриотства, который для него значит больше, и этот вес всё еще тяжел, но по крайней мере, когда он смотрит на прожитое, он его помнит. Я же, глядя на свое прошлое, вспоминаю его только по чьим-то рассказам и не знаю, сколько из того, что расцветает в моей голове, является воспоминанием или фантазией.
За моим отъездом смотрит О’го, который приноровился спать на крыше. Я иду по следам копыт, немного спускаюсь по дороге, после чего сворачиваю на каменистый буш. Да, вокруг ночь, но полная темнота в этих краях не наступает никогда. Первой я замечаю лошадь. В каких-то двадцати шагах впереди на грязи сидит Якву и потирает синяк на колене. Я знаю, что мое приближение он слышит, но не утруждается пошевелиться.
– Изобретательна, сука, чертовски изобретательна.
– Не притворяйся, что знаешь смысл этого слова, – говорю я.
– Я б сказал, что мог бы тебя убить, но теперь мы оба видим, что этому не сбыться.
Итак, насчет заклятия, которое я велела той ведьме наложить на девушку. Мое желание мы с ведьмой обсуждали на древнем северном наречии, которое, я знаю, Якву неизвестно – на случай, если он будет бдить и подслушивать. Те чары были наложены на девушку и на веревочку, которую я превратила в ножной браслет, ведь девушки все, как одна, любят моду. Якву мода не заботит, поэтому браслет он с лодыжки не снял. Не помню точно, на какое расстояние она может убегать, отъезжать или заплывать, но если отдалится чересчур далеко в быстром темпе, то врежется в невидимую стену, которая существует только для нее. Я хохочу, представляя картину, как Якву на моей лошади скачет галопом прочь и вдруг натыкается на неодолимую, невидимую преграду. Лошади хоть бы что, а он с нее шлепается. Я всё еще смеюсь, когда он вскакивает и в бешенстве кидается ко мне:
– Гребаное отродье из джунглей!
Он всё еще выкрикивает проклятия, когда мой ветер – не ветер – подкидывает его в небо и оставляет там кружиться кубарем. Мне приходит в голову его приподнять, чтобы он взвился еще выше, сбивая с толку птиц, которые теперь находятся под ним. Есть искушение подбросить его так высоко, чтобы у него нос покрылся инеем, но тут я вспоминаю, что нос этот не его. Ближе к земле Якву похож на разъяренную кошку, пытающуюся почесаться.
– Вреда мне ты не причинишь, – говорю ему я.
– Ты видишь, как смотрит на меня этот О’го? Он убьет это тело одним мизинцем.
– И куда ты пойдешь после этого, дуралей? Бесплотный блуждающий дух; на таких знаешь сколько охотников?
– Ты этого не знаешь.
– Ну так попробуй убедиться сам. Кроме того, О’го прикоснуться к ней не может. От насилия она защищена тем, что не чувствует боли и удовольствия. Так что давай пробуй. Попробуй трахнуть себя и посмотри, что произойдет с твоим пальцем.
Я отпускаю, и он с грохотом ударяется оземь, но тут же вскакивает на ноги, проворно как кошка. Весь ощетиненный, словно собираясь напасть, однако не решается и стоит, постепенно распрямляясь.
– Я знаю, что значит «изобретательный».
– Теперь я это наконец вижу.
– Так чего тебе надо?
Мы возвращаемся среди дня, и тут я вижу, что Следопыт выглядит обеспокоенным, но, завидев меня, тотчас это скрывает.
– Твоя девчонка назвала Сад-О’го простаком, – хмурится он.
– Ну так пусть перестанет им быть, – отвечаю я.
У меня к О’го нет ни добрых, ни дурных чувств, но я не позволю этому задаваке с двумя топориками затевать со мной возню.
– Я ничего не имею против великана, но, может, он оставит Венин в покое?
– Не называй его великаном.
Я знаю, что больше нам обсуждать нечего, поэтому ухожу, не кивнув, но тут он мне вслед говорит:
– Твой старик, он пел.
– Да ну! Лжешь.
– Лгать мне нет смысла. Бояться тоже.
– Это тот же самый человек, который лишь сегодня утром отказывался петь?
– Я не ослышался, – говорит Следопыт надменно.
– Он не пел уже тридцать лет, может, и больше, и вдруг запел перед тобой?
– Правда, он сидел ко мне спиной.
– Молчун-гриот просто так рта не раскрывает.
– Может, он не хотел, чтобы его слышала ты.
– Или пел о тебе.
Мои слова его задевают, и он не успевает это скрыть.
– Ну а как же. О моем ничтожестве.
– Гриот никогда не будет объяснять песню; может только повторять, возможно, с каким-нибудь новым оттенком, иначе это будет обман слуха, мешающий понять вложенный смысл. Он пел что-нибудь о Короле?
– Нет.
– О мальчике?
– Скажешь тоже.
– Тогда, наверное, о любви, – предполагаю я.
– Там никто никого не любит, – отрицает Следопыт, и тут меня пронизывает безмерная грусть насчет этого юнца, который не понимает, что он всё еще просто мальчик.
И у Икеде когда-то была любовь. Когда до отца Кваша Дары доходит, что у него получится изловить всех южных гриотов, и таким образом ему не пресечь крамольных песен о королях, он вынашивает новый план. Должно быть, это наущение исходит от Аеси, что, дескать, для уничтожения человека не обязательно его убивать. Как раз тогда в реках и начинают вылавливать жен и детей с отрубленными головами.
На следующее утро мы просыпаемся от плача О’го и видим возле дома мертвого Икеде. Он скинулся с крыши. Мы со Следопытом предаем тело земле, берем лошадь гриота, и все отправляемся в путь.
Долинго. Мы добираемся туда с наступлением темноты, спустя полтора дня пути. Никто не замечает деревьев, даже находясь уже прямо под ними, пока я не велю всем взглянуть наверх. Я делаю вид, что для меня зрелище не внове, хотя не бывает так, чтобы, забредя к Долинго, у человека не замерло дыхание от ощущения чуда. Двигаясь с юга, мы вначале добираемся до трехзубого древа Мкололо – центра великой цитадели, залов правительства и дворца Королевы. Сверху к нам опускается платформа, и вслед за Следопытом все бдительно достают оружие.
– Уберите, – говорю всем я. – Долингонцы способны выигрывать бои без всяких мечей и копий, – говорю я.
– Что это за место? – потрясенно
