издательством Tancrède Voituriez, у китайского миллиардера есть гениальная идея по изменению климата. Поднявшись на несколько тысяч футов с вершины Гималаев, он может организовать индийский муссон над Китаем и избавиться от неприятной пелены загрязнения, нависшей над Пекином. Коммунисты или нет, миллиардеры думают, что все идет как по маслу, обожают геоинженерию и не любят ничего так сильно, как простые, но неприятные решения (например, платить налоги и жить тихо). В фильме "Все деньги мира" (TriStar Pictures, 2017) Ридли Скотт изображает Дж. Пола Гетти, самого богатого человека в мире в 1973 году и настолько скупого, что он готов пойти на риск, что итальянская мафия скорее отрежет ухо его внуку, чем заплатит большой выкуп (даже с вычетом налогов). Фильм показал миллиардера настолько мелочным и антипатичным, что современные кинозрители, привыкшие к тому, что богатство прославляется, а предприниматели изображаются доброжелательными и достойными, почувствовали себя несколько неловко.
Несколько факторов помогают объяснить силу сегодняшней идеологии. Как всегда, существует страх пустоты. Если принять идею о том, что Билл, Джефф и Марк могли бы быть счастливы, имея по 1 миллиарду долларов каждый (вместо их совместного состояния в 300 миллиардов долларов), и, без сомнения, прожили бы свою жизнь точно так же, даже если бы заранее знали, что это столько, сколько они получат (что вполне правдоподобно), то некоторые спросят: "Но где же конец?". Исторический опыт показывает, что такие опасения преувеличены: перераспределение можно проводить методично, дисциплинированно. Но уроки истории бесполезны: некоторые люди всегда будут оставаться убежденными, что открывать ящик Пандоры слишком рискованно. Падение коммунизма также является одним из факторов. Российские и чешские олигархи, покупающие спортивные команды и газеты, возможно, не самые приятные личности, но советская система была кошмаром и должна была уйти. Тем не менее, люди все больше осознают, что влияние миллиардеров выросло до таких размеров, которые вызывают беспокойство у демократических институтов, которым также угрожает рост неравенства и "популизма" (не говоря уже о бунтах, которые Майкл Янг предрекает на 2033 год).
Еще одним важным фактором, способствующим легитимации миллиардеров, является то, что можно назвать филантропической иллюзией. Поскольку государство и его налоговые поступления выросли с 1970-1980-х годов до беспрецедентных размеров, естественно думать, что филантропия (альтруистическое частное финансирование в общественных интересах) должна играть все большую роль. Действительно, именно из-за размера правительства вполне законно требовать большей прозрачности в отношении того, какие налоги взимаются и как расходуются доходы. Во многих секторах, таких как культура, СМИ и научные исследования, хорошей идеей может быть смешанное государственное и частное финансирование, направляемое через децентрализованную сеть организаций с широким участием населения. Проблема заключается в том, что филантропический дискурс может быть использован как часть особо опасной антигосударственной идеологии. Это особенно актуально для бедных стран, где филантропия (а в некоторых случаях и иностранная помощь от богатых стран) может быть средством обхода государства, что способствует его пауперизации. Дело в том, что в бедных странах государство не всесильно. В большинстве случаев его налоговые поступления крайне ограничены и даже намного меньше тех доходов, которыми богатые страны пользовались в период своего развития. Для миллиардера или даже менее состоятельного донора может быть приятно иметь возможность определять приоритеты страны в области здравоохранения и образования. Тем не менее, ничто в истории богатых стран не говорит о том, что это лучший метод развития.
Еще один момент, связанный с филантропической иллюзией, заключается в том, что филантропия не является ни партисипативной, ни демократической. На практике благотворительность чрезвычайно сосредоточена среди очень богатых людей, которые часто получают значительные налоговые преимущества от своих пожертвований. Другими словами, низший и средний классы субсидируют своими налогами филантропические предпочтения богатых - новая форма конфискации общественных благ и контроля, получаемого от богатства. Другая модель может быть лучше. Если бы граждане могли на равных участвовать в коллективном общественном процессе определения общественного блага по примеру эгалитарной модели финансирования политических партий, о которой я говорил ранее, то можно было бы выйти за рамки парламентской демократии. Наряду с образовательным равенством и широким распространением собственности, это будет фигурировать в обсуждении партиципаторного социализма, которое я представлю в главе 17.
Часть
IV
. Переосмысление измерений политического конфликта
Глава 14. Границы и собственность. Строительство равенства
В первой-третьей частях этой книги мы изучали трансформацию режимов неравенства от досовременных трехфункциональных и рабовладельческих обществ до современных гиперкапиталистических и посткоммунистических обществ, с собственническими, колониальными, социал-демократическими и/или коммунистическими обществами в качестве промежуточных стадий. В каждом случае я подчеркивал политико-идеологическое измерение трансформации. Каждый режим неравенства ассоциируется с соответствующей теорией справедливости. Неравенство должно быть оправдано; оно должно опираться на правдоподобное, последовательное видение идеальной политической и социальной организации. Поэтому каждое общество должно ответить на ряд концептуальных и практических вопросов о границах сообщества, организации отношений собственности, доступе к образованию и распределении налогов. Ответы на эти вопросы в прошлом не всегда были надежными. Большинство из них не выдержали испытания временем и были заменены другими ответами. Тем не менее, было бы неправильно думать, что сегодняшние идеологии, так или иначе основанные на сакрализации финансовой непрозрачности и заслуженного богатства, менее диковинны или более долговечны.
В век представительной демократии и всеобщего избирательного права политико-идеологические конфликты вокруг вопроса о справедливом неравенстве продолжаются. Критика может выражаться в демонстрациях и революциях, а также в памфлетах и книгах. Но конфликт может быть выражен и в избирательных урнах: люди голосуют за различные политические партии и коалиции в зависимости от своего мировоззрения и социально-экономического положения. Некоторые также предпочитают не голосовать, что само по себе является декларацией. Выборы оставляют подсказки о политических убеждениях людей и их эволюции. Эти подсказки часто неоднозначны и трудно интерпретируемы, но, тем не менее, протоколы голосования дают более богатую и систематизированную информацию, чем та, которую можно найти в обществах, где нет выборов.
В четвертой части мы собираемся изучить именно этот тип информации. В частности, мы проанализируем, каким образом "классовая" структура политических и электоральных расслоений была радикально трансформирована между социал-демократической эпохой (1950-1980) и гиперкапиталистической и постколониальной эпохой (1990-2020). В первый период наименее благополучные классы (classes populaires) идентифицировали себя с партиями широких левых сил, будь то социалистические, коммунистические, лейбористские, демократические или социал-демократические. Это перестало быть таковым во второй период, когда левые политические партии и движения стали партиями образованных людей; в некоторых местах они также становятся партиями избирателей с более высокими доходами и большим богатством. Эта эволюция отражает неспособность послевоенной социал-демократической коалиции обновить свою политическую повестку дня, особенно в отношении фискальных, образовательных и международных вопросов. Она также показывает,
