Книга Дело № 113 - Эмиль Габорио

Рауль Лагор нисколько не преувеличивал, говоря о перемене, происшедшей в Андре Фовеле.

С того самого проклятого дня, когда по его доносу был арестован его кассир, банкир, этот бодрый до наглости человек, впал в меланхолию и был совершенно не способен заниматься текущими делами. Запершись у себя в кабинете на ключ, он стал безучастно относиться ко всему, и все его поступки говорили о том, что какой-то тайный недуг овладел всем его существом.

В тот день, когда Проспер был выпущен на свободу, в три часа, Фовель, по обыкновению, сидел у себя за письменным столом, положив локти на сукно и подперев ладонями лоб, и потерянным взором смотрел перед собою. Как вдруг к нему ворвался из банкирской конторы служитель.

— Сударь! — воскликнул он в страхе. — Там пришли бывший кассир Бертоми и его родственник. Они желают вас видеть непременно!

При этих словах банкир вскочил так, точно около него упала молния.

— Проспер! — воскликнул он, едва владея собою от гнева. — Да как он смел!..

Но, сообразив, что при прислуге неудобно выходить из себя, он овладел собою и холодно ответил:

— Проси.

Если Вердюре и ожидал от этого свидания чего-нибудь любопытного, то его ожидания сбылись. Ничего нельзя было представить себе более страшного, чем позы этих двоих людей, стоявших друг перед другом, — банкир, красный как рак, точно после апоплексического удара, а Проспер еще более бледный, чем раненый солдат, истекающий кровью; безмолвные, дрожавшие, они стояли в двух шагах один от другого и, едва обменявшись взглядами, полными смертельной вражды, готовы были броситься друг на друга. В течение доброй минуты Вердюре с любопытством наблюдал этих двух врагов, чуждый им обоим, и с хладнокровием философа, который даже в самых бурных душевных движениях человека видит только предмет для наблюдения и размышлений, изучал их.

Под конец молчание начинало становиться опасным, он решился нарушить его и обратился к банкиру:

— Вы, вероятно, уже слышали, — сказал он, — что мой родственник выпущен на свободу?

— Да, — отвечал Фовель. — За недостаточностью улик.

— Совершенно верно, милостивый государь. Эта-то недостаточность улик, или, другими словами, это «нахождение под подозрением» настолько портит будущее моего родственника, что он решил удрать в Америку.

При этих словах физиономия Фовеля сразу изменилась.

— Ах он удирает! — повторил он несколько раз. — Он удирает!..

Нельзя было сомневаться в интонации. Слово «удирает» было произнесено с явным намерением оскорбить. Вердюре заметил это.

— Мне кажется, — весело сказал он, — что решение моего родственника довольно резонно. Я хотел только, чтобы перед отъездом он засвидетельствовал свое почтение своему бывшему патрону.

Горькая усмешка пробежала по лицу банкира.

— Господин Бертоми, — возразил он, — мог бы с успехом избавить нас обоих от этой неприятной обязанности. Нечего мне больше выслушивать от вас и нечего мне сказать вам и самому.

Это уже была форменная просьба оставить его в покое, Вердюре так ее и понял, раскланялся с Фовелем и вышел вместе с Проспером, который за все время свидания не проронил ни слова.

И только на улице кассир нарушил молчание.

— Вы этого хотели, — грубо сказал он, — вы настаивали, и я послушался вас. Довольны ли вы? Добыл ли я хотя что-нибудь, прибавив это кровное унижение к тому, что уже испытал?

— Вы — нет, а я — да, — отвечал Вердюре. — Без вас я не мог бы пробраться к банкиру. И я узнал сейчас все, что требовалось узнать: Андре Фовель непричастен к краже.

— А разве нельзя прикинуться барашком?

— Без сомнения, можно, но не в этом отношении. И это еще не все: мне нужно было узнать для некоторых целей, подозревает ли кого-нибудь сам Фовель? И я теперь смело могу сказать, что да.

Они остановились отдохнуть на углу улицы Лафит на месте, только что освобожденном от хлама после сломанного дома. Вердюре казался озабоченным, хотя и болтал, и то и дело оглядывался по сторонам, точно кого-то поджидал. Вскоре он вскрикнул от удовольствия, так как увидел появившегося Кавальона. Тот был без головного убора и бежал. На этот раз он был так взволнован, что не догадался даже поздороваться со своим другом Проспером и подать ему руку. Он прямо обратился к Вердюре.

— Поехали, — сказал он.

— Давно?

— Нет, с четверть часа тому назад.

— Ах, черт возьми! Если так, то нам дорога каждая минута!

И, достав записочку, которую он ранее написал у Проспера, он вручил ее Кавальону.

— Вот, — сказал он ему, — доставьте по адресу и возвращайтесь поскорее к себе, чтобы не заметили вашего отсутствия. Нехорошо выбегать без шляпы: это может возбудить подозрения.

Кавальон не заставил дважды повторять эти слова и бросился бежать. Проспер был поражен.

— Как? — воскликнул он. — Вы знакомы с Кавальоном?

— Как видите, — отвечал с улыбкой Вердюре. — Не стоит об этом говорить, и давайте поспешим.

— Куда еще?

— Узнаете. Идемте же, бегом, бегом!..

И они побежали по улице Лафайет. Добежав до дома № 81, Вердюре сразу остановился.

— Здесь, — сказал он Просперу. — Войдем!..

Они поднялись на второй этаж и остановились перед дверью, на которой была прибита вывеска: «Моды и платья».

Вдоль косяка висела роскошная сонетка, но Вердюре даже и не прикоснулся к ней. Вместо этого он как-то особенно постучал в дверь пальцем, и, точно там кто-то уже заранее дожидался этого сигнала, — дверь отворилась.

Им отперла женщина лет сорока, простая, но довольно прилично одетая, и без всяких разговоров проводила Проспера и его компаньона в небольшую столовую, в которую выходило несколько дверей. При виде Вердюре женщина эта ему низко поклонилась, точно была чем-то обязана ему. Он ответил ей на поклон и взглядом спросил ее: «Здесь?»