I
В четверг 9 июля 186… года Жан Берто по прозвищу Подшофе и его сын, известные всему Орсивалю браконьеры и огородные воры, поднялись с зарей в три утра и отправились на рыбную ловлю. Нагруженные снастями, они шли по живописной, обсаженной акациями дороге, что спускается от Орсиваля к Сене и прекрасно видна со станции Эври.
Они направлялись к своей лодке, причаленной, как обычно, метрах в пятидесяти выше железнодорожного моста у низкого лугового берега по соседству с «Тенистым долом», прелестным поместьем графа де Тремореля.
На берегу они сбросили снасти на землю, и Жан Подшофе полез в лодку вычерпать воду. Орудуя черпаком, он обнаружил, что одна из уключин их дряхлой посудины дышит на ладан.
– Филипп! – крикнул Подшофе сыну, распутывающему сеть вентеря, ячейки которой любой речной сторож счел бы непозволительно мелкими. – Филипп! Принеси какую-нибудь палку сделать уключину.
– Сейчас, – ответил Филипп.
Но на лугу деревья не растут. Посему Филипп отправился в парк поместья, находящийся буквально в нескольких шагах, и, не обращая внимания на статью 391 Уголовного кодекса, перебрался через довольно широкую канаву, окружающую владения графа. Он собрался срезать сук с одной из старых плакучих ив, купающих свои ветви в речных струях. Воровато оглянувшись, он вытащил из кармана нож и вдруг истошно закричал:
– Отец! Отец!
– Ну чего тебе? – не чуя беды, поинтересовался старый браконьер.
– Иди сюда! Ради бога, скорей сюда!
По изменившемуся голосу сына Жан Подшофе понял, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Подгоняемый тревогой, он бросил черпак и ринулся в парк. То, что он увидел, испугало его не меньше, чем Филиппа.
На берегу в зарослях ирисов и тростника был распростерт труп женщины. Ее длинные распущенные волосы запутались среди водяных растений; серое шелковое платье, превратившееся в лохмотья, было в грязи и пятнах крови. Ногами она лежала на берегу, а лицом в воде – уткнувшись в ил.
– Убийство, – пробормотал Филипп, и голос его дрогнул.
– Да уж точно, – равнодушно отозвался Подшофе. – Интересно, кто она? Вроде, смахивает на графиню.
– Пошли глянем, – предложил юноша и уже шагнул было к трупу, но отец схватил его за руку.
– Ты что, спятил? Нельзя прикасаться к телу убитого до прихода властей.
– Тогда пошли скажем мэру.
– Чего ради? Здешние и так нас не больно жалуют. А вдруг они решат свалить это на нас?
– Все равно, отец…
– Ха! Если мы сообщим господину Куртуа, он тут же заинтересуется, как мы оказались в графском парке. Ну, убили графиню – тебе-то что до этого? Найдут ее труп и без нас. Пошли отсюда.
– Нет, надо заявить, – после недолгого раздумья отрезал Филипп. – Мы же люди, не дикари какие-нибудь. А господину Куртуа объясним, что труп мы заметили, проплывая на нашей посудине мимо парка.
Подшофе поначалу противился, но, видя, что сын готов идти и без него, сдался. Они вновь перебрались через ров и, бросив снасти на берегу, скорым шагом отправились к дому орсивальского мэра.
Орсиваль, расположенный на правом берегу Сены в пяти километрах от Корбейля и в двадцати минутах ходьбы от железнодорожной станции Эври, – одна из самых прелестных деревушек в окрестностях Парижа.
Парижане, которые шумными, хищными толпами налетают, подобно саранче, на соседние селения, пока еще не открыли ее для себя. Кабачки не заглушили еще тошнотворными кухонными запахами аромат жимолости. Песни горожан, катающихся в лодках, ритурнели корнет-а-пистонов на танцах здесь еще не спугнули эхо.
Белые домики в ласковой тени деревьев и церковь с новенькой колокольней, предметом гордости орсивальцев, уютно расположились на склоне холма, подножие которого омывает Сена.
Со всех сторон деревню окружают большие загородные имения, содержание которых стоит немалых денег. Сверху можно увидеть флюгера замков – их там десятка два.
Справа находится лес Мопревуар и очаровательный крохотный замок графини де ла Бреш; напротив, на том берегу реки, – бывшее имение Агуадо[1], ныне принадлежащее знаменитому каретнику г-ну Биндеру; вон те высокие деревья – поместье графа де Тремореля; это – обширный парк д’Этиолей; там, внизу, – Корбейль, а вон то огромное здание, крыша которого выглядывает из-за столетних дубов, – мельница Дарбле.
Мэр Орсиваля жил на самой вершине холма в одном из тех домов, какие могут присниться разве что в сладостном сне о стотысячной ренте. В прошлом фабрикант-текстильщик, Куртуа начинал свою коммерческую карьеру без гроша в кармане, но после тридцати лет упорных трудов завершил ее с состоянием в кругленькую сумму четыре миллиона. И тогда он решил зажить спокойной жизнью в кругу жены и дочерей, зиму проводить в Париже, а лето на лоне природы.
Однако внезапно жизнь его стала бурной и беспокойной. А все дело в том, что в сердце у него завелся червь тщеславия. Г-н Куртуа приложил массу усилий, чтобы его попросили стать мэром Орсиваля. И когда его попросили, он согласился – против воли, как он будет вас уверять. Пост мэра – предмет его отчаяния и блаженства одновременно. Отчаяния – показного, блаженства – подлинного и таимого в глубинах души.
О, г-н Куртуа прекрасен, когда с нахмуренным челом клянет тяготы власти, но еще прекрасней он, когда, опоясанный шарфом с золотыми кистями, торжественно выступает во главе муниципалитета!
В доме мэра все еще спали, когда отец и сын Берто принялись колотить тяжелым молотком в двери. Прошло довольно много времени, прежде чем в одно из окон первого этажа выглянул полуодетый и полусонный слуга.
– Вы что, негодяи, взбесились? – разгневанно вопросил он.
Подшофе предпочел не заметить оскорбления, кстати, вполне соответствующего репутации, которая закрепилась за ним и его сыном среди жителей коммуны.
– Господин Батист, нам нужно срочно поговорить с мэром. Разбудите его, он не станет вас бранить.
– Чтобы меня когда-нибудь бранили? – возмутился слуга.
Потревожить хозяина Батист решился лишь после десятиминутных препирательств и разъяснений. Наконец оба Берто предстали перед кругленьким, багроволицым г-ном Куртуа, который был крайне недоволен тем, что его вытащили из постели в такую рань.
– Господин мэр, – начал Филипп, – мы пришли сообщить о большой беде. Мы уверены, что в поместье графа де Тремореля совершено преступление.
Г-н Куртуа, друживший с графом, от такого известия побледнел, как полотно.
– О боже! – не владея собой, пробормотал он. – Что вы несете, какое преступление?
