Жестикуляция и нечленораздельные указания привели их к месту, где он жил. Всю дорогу он болтал без умолку.
— Сначала надо поесть. Здесь налево. И выпить. Выпить! Черт возьми! Стой! Останови здесь. Ты пьешь шампанское? Конечно пьешь. Товарищ продавец! Нам шесть бутылок шампанского. Холодного? Да ты что, полный обыватель, что ли? Холодного, как ведьмина сиська! Поехали! До следующего угла. Вот здесь. Нет. Стой! Пицца! Бог мой, я бы убил за пиццу! У меня есть деньги. Смотри. Морская начинка! Пицца с морской начинкой. Лучше две. И пепперони,[30] да? Следующая улица, теперь направо. Сюда! Налево! Рядом с сосной, видишь, с кирпичной оградой. Дом, милый дом! Это я и матушка-заступница.
Как только они вошли в кавардак жилища Ларио, Алисон поняла, что они оба — последние люди на этой земле: они пьют шампанское, едят пиццу, смеются, как она уже многие годы не смеялась, и ждут, когда ЭТО случится.
Это случилось в одну из немногих пауз, когда Ларио открывал вторую бутылку шампанского и она взглянула на часы.
— Черт! Без двадцати восемь. Мне пора домой.
Он увел ее у Дэниела одним словом:
— Зачем?
— Что?
— Зачем? Мы делаем друг друга счастливыми. Зачем тебе домой? — Ларио смотрел на нее серьезно, как будто увидел впервые, и под страхом смерти она не смогла бы придумать честного ответа. Пробка вылетела из бутылки. За три дня до своего тридцатипятилетия она еще раз подставила бокал, и шальной борец за права неимущих наполнил его до краев.
Дэниел и Ларио скорчились над радиоприемником в «пещере». В комнате темно, только неяркий свет от шкалы. Ларио настаивал на затемнении, поскольку Че Гевара в своей «Партизанской войне»[31] придавал этой предосторожности особое значение. Они настроились на полицейскую волну, и Ларио поставил маленький магнитофон на запись на тот случай, если возникнет что-нибудь способное продвинуть дело неимущих.
— Семь-девять на базу.
— Монкриф слушает. Говори.
— Забрали проститутку, сержант. Отвезти ее в Долину или на Семь Холмов?
— Ты точно знаешь, что она проститутка, Моран? Надеюсь, вы не перебежали дорогу спецотделению? Сегодня в городе работает спецотделение.
— Не беспокойтесь, сержант, типичная шлюха. Приставала к мужчине у ночного клуба на Меттер-стрит. Мини-юбка и все такое. Злая, как змея. Бессант надел на нее наручники.
— Ладно, везите в Долину.
— Она прикидывается полицейским.
— Проститутка? Как проститутка может прикидываться полицейским?
— Прикидывается констеблем Гилчрист, сержант. Из спецотделения. Выглядит ну точно как она.
— Даже полицейская карточка ее, — вставил Бессант.
— Реально профи, а, сержант?.. Сержант?
Следующий вечер вновь обнаружил Дэниела в шутовском наряде и ярком гриме. Он направлялся в собор Св. Беды записывать на курс отца Деклана Синджа, и, если старуха была там, хотел, чтобы она сразу его узнала. Накладывая грим, Дэниел примерял перед зеркалом разные гримасы, пока не нашел наконец такую жуткую, что даже сам обмер. Гримаса эта призвана была отражать грубые взгляды, которые привлекал его костюм. Даже Гленда опустила морду и смущенно заскулила, испытав эту гримасу на себе, и с большой неохотой вскарабкалась на Могучий Мотор для поездки в собор.
5
Мариит Деклан Лойола Синдж, ровно половину своей сорокавосьмилетней жизни прослуживший священником ордена Святой Марии, включил обогреватель: после вечерней грозы в соборе стало не по сезону холодно. Он сел, снял с термоса крышку, налил обжигающий куриный бульон в чашку и освободил для нее место на подлокотнике, для чего убрал на пол пластмассовую статуэтку Девы Радующейся, где она теперь, улыбаясь обогревателю, и стояла. Отец Синдж аккуратно закрыл крышку термоса, обхватил, согревая руки, чашку, и отхлебнул — сначала осторожный глоток, потом полный рот. Он принялся ополаскивать рот, медленно, вдоль огороженных щеками и деснами мягких каналов, почти до самого горла, затем резко поворачивал вокруг основания языка, набирая скорость для подбрасывания к небу; все быстрее и быстрее язык всасывал горячую жидкость через соединенные мостом коренные зубы с такой силой, что она разбрызгивалась по ротовой полости и каскадами падала к ее основанию. Снова и снова отец Синдж образовывал бульонные водовороты, наслаждаясь все нарастающим ощущением, ставшим внезапно таким невыносимым, что сама его жизнь, казалось, взорвалась в конвульсии глотка, — кульминация необузданной перистальтики, пронесшейся молниеносной волной, в призрачном свете которой он увидел свою мать и умирающего кролика, засмеявшуюся ему в лицо девочку, шелковую перчатку, Колокол Ангелуса[32] и свою собственную жаркую смерть в монастырской келье под присмотром обнаженного мальчика в накидке с капюшоном.
Когда отец Синдж снова открыл глаза, он обнаружил исторгнутые слезы, для которых в рукаве сутаны заранее были приготовлены бумажные салфетки. С куриным бульоном так всегда. Потрясенный экстазом, его пелеолус[33] упал на пол, рядом с Девой Радующейся. Отец Синдж быстро водрузил его на место, поцеловал и оправил епитрахиль. Некоторые священники находили ношение облачения неплодотворным, но Деклан Синдж был традиционный минорит.[34] «Я — в миру, но не от мира сего», — подчеркивал он. Его любовь к «Чивас Ригал»[35] подтверждала достоверность этого заявления.
Доцеживая остатки бульона, отец Синдж удобно устроился в небольшом кресле, из которого обычно раздавал отпущения. Как радовался он этим часам в крошечном трехчастном мирке католической исповедальни! Скоро в кабинке слева или справа скрипнет коленопреклоненный, и, медленно досчитав до пяти, он отодвинет жалюзи и шепотом пригласит кающегося начинать. Что за новые откровения о состоянии души потекут сквозь тонкую решетку от затененной фигуры? Подстегиваемые приглушенным шепотком понимания и сострадания отца Синджа, грешники собора Св. Беды каялись, каялись и каялись. Одни священники произносили потрясающие проповеди, другие родились, чтобы учить, третьи — утешать больных и умирающих, а у Деклана Синджа сильнейшей стороной было отпущение грехов. Не то скупое и неохотное, которое практиковали некоторые священники, как если бы им самим его не хватало, но всепроникающий катарсис, божественное очищение от несовершенства и вины, клистир для души и сознания.
