Леди Райс требовали в замок Коуорт четыре-пять раз в неделю — она ухаживала за страдалицей, отправлялась за покупками, отвечала на телефонные звонки, парировала оскорбления и нестерпимые выходки милорда, следила за приготовлениями к визиту близнецов, которые вернулись по делам с Карибских островов, но непонятно тянули с посещением дома своих предков. А возможно, были просто доведены до точки — некоторые отцы доводят своих детей до точки, высасывая все их силы. Будь у меня ребеночек, думала леди Райс, он был бы таким, каким положено, в положенном масштабе, обыкновенный и удивительный ребеночек! Мне позволили бы сосредоточить свои семейные обязанности у себя дома. Я бы так не уставала. Но теперь уже поздно.
Теперь Эдвард говорил, что не хочет иметь детей. Он говорил, что не хочет передавать семейное безумие по наследству дальше, и говорил с абсолютной серьезностью.
— Кажется, Палата общин рассматривает билль, — спросила леди Райс, — который даст женщинам равное право наследовать земельную собственность и аннулирует все прежние хартии? И наследовать будет старший ребенок, независимо от того, мальчик это или девочка? И титул тоже.
— Он ни за что не пройдет, — сухо сказал Эдвин. — Полнейшая нелепость.
Леди Райс спросила у Розамунды, наследуется ли безумие, но без толку. Розамунда сказала только, что не знает, что она бросает медицину, чтобы уделять больше внимания детям. С нее хватит Ламберта. Он снова жил дома.
Розамунда, говорил Ламберт всем, кто соглашался слушать, дала волю мазохизму; нарочно, чтобы его унизить, но он не даст себя унизить. Розамунда, видимо, отказывалась говорить с Ламбертом, кроме как о самом необходимом. И толкала на то же детей, Мэтти и Соню. Розамунда объяснила им, что Ламберт лишь временный муж и отец, нынче здесь, а завтра где-нибудь еще, и лучше не сближаться с ним, хотя бы потому, что он избегает всякой близости. Он эмоционально инфантилен, объяснила Розамунда Мэтти и Соне, будто точный диагноз каким-то образом улучшал ситуацию. Дети кивали, старались понять, всегда готовые пойти навстречу, всегда надеясь на лучшее, всегда склонные простить. Они любили обоих родителей, но слушались матери. Ламберт утверждал, что ему нравится окружающее его молчание — оно позволяет ему спокойно работать. Как ни странно, семью такое существование, казалось, вполне устраивало: когда представитель исследовательского центра, собиравший сведения о семейной жизни врачей, предложил им, каждому по отдельности, оценить степень их «счастья», все ответили «полное».
— Давай как-нибудь пригласим Сьюзен и Клайва на обед, — сказал Эдвин. — Теперь мы с ними совсем не видимся. Наш долг — заново пробудить здешнее общество. Если не мы, то кто? Noblesse oblige[8]. — Последнее время его тянуло к затворничеству, и он прибавил в весе, что угнетало его еще больше. Он валялся в постели до позднего утра, как в первое время их брака, только теперь без Анджелики. Он был резок с ней и непрерывно к чему-нибудь придирался. И вот при мысли о гостях он внезапно ее обнял; казалось, его преисполнила решимость, и леди Райс была счастлива. Она вспомнила былые годы и увидела, что будущие еще могут быть счастливыми. Тучи иногда так медленно и постепенно заволакивают небо, что вы даже не замечаете, как день из ясного превратился в пасмурный, и тут из них вдруг вырывается солнце, и вы понимаете, чего были лишены.
— Но может быть, нам не следует их приглашать, — сказала Анджелика. — Ведь это плохо подействует на стольких людей.
И они с Эдвином перечислили их: тех, для кого имел значение общественный остракизм, или, наоборот, расстроенных и расстраивающих, смешивающихся и меняющихся пар. В перечень были занесены:
Хамфри.
Розамунда, Ламберт и двое их детей. Мэтти и Соня.
Натали, и маленькая Джейн, и маленький Джонатан.
Роланд, который скучал без Хамфри, и маленькая Сирина, в которую вселилась душа абортированного ребенка Розамунды. Во всяком случае, так говорили.
Икс. Такое имя Анджелика дала выкидышу Сьюзен.
— Но ты не можешь возлагать всю ответственность на Сьюзен, — сказал Эдвин.
— Нет, могу, — сказала Анджелика, но тем не менее пригласила Клайва и Сьюзен на обед, поскольку они были более приятными гостями, чем все вышеперечисленные. Общество вновь их приняло, их признали законной парой, как признают новоявленную нацию, дозволяют ей обзавестись собственным флагом и приемлют ее суверенитет. Однако большая ошибка верить, будто дружеский кружок, однажды распавшись, может быть вновь воссоединен, — бывшие империи тоже не воссоединяются. Стоит развеяться мифу о вечности ли дружбы, о могуществе ли — и конец. Но люди тешат себя надеждой и тщатся, тщатся. Рассылают приглашения, посылают в рейды военные корабли. Пустые жесты. И только.
Еще ошибка — Эдвин пожелал пригласить Тулли Тоффнера и его жену Сару для, сказал он, разрядки атмосферы.
Тулли Тоффнер и Сара были «субботниками». Иными словами, они жили в Лондоне, но благодаря умению использовать связи и оказывать влияние — в данном случае на Роберта Джеллико — вошли в число тех немногих семей, которые получили разрешение арендовать коттедж в Барли, не обитая в нем постоянно. Они приезжали на субботу и воскресенье вкусить солнца и восстановить душевное равновесие в деревенской обстановке; а по будням их коттедж, выходивший фасадом прямо на выгон, смотрел на мир занавешенными пустыми окнами. Подобного паразитизма в Барли райсовское поместье не поощряло, не желая, чтобы его призовая деревушка превратилась в одно из тех селений, которые возвращаются к жизни только по субботам и воскресеньям. Но Тулли Тоффнер был младшим министром и мог прибегнуть к тем или иным своим политическим, а также финансовым связям, чтобы помочь поместью в решении той или иной проблемы. К несчастью, его перевели из министерства наследия в департамент социального обеспечения чуть ли не на другой день после того, как с милостивого разрешения лорда Коуорта ему был сдан в аренду Пышечный коттедж. Однако его же могли перевести обратно (такую честолюбивую цель он себе поставил), а тем временем его слово нужным людям в нужный момент тоже чего-то стоило. Возраст его определению не поддавался. У него была свежая кожа недосексуальных и перекормленных; в нем воплощалась мечта карикатуристов; визгливый голос внушал впечатление и принципиальности, и честности; лязгающая нижняя челюсть вызывала трепет, нижняя губа была мягкой, пухлой, поблескивающей и розовой.
Леди Райс, не питавшая неприязни почти ни к кому, питала ее к Тулли Тоффнеру. Она сказала Эдвину:
— По-твоему, приглашать Тоффнеров стоит?
— А почему нет, — сказал он. — Чем они плохи?
Анджелика тут же сообщила бы Эдвину, что обязанности Тулли Тоффнера не придают ему привлекательности; что как символ и закулисная сила министерства социального обеспечения, именно он рекомендует, пусть и через посредников, чтобы немощные старушки платили дороже за отопление, чтобы хромым приходилось хромать в бюро пособий, чтобы неимущие пили дождь с неба, а не воду из кранов. И ведь одновременно Тулли заявлял о своей любви к старым, хромым и неимущим. Тулли таил честолюбивые замыслы; он не хотел, чтобы его лицемерность стала общеизвестной; не хотел, чтобы его желание покончить с ними всеми получило широкую огласку, хотя всегда с удовольствием излагал эту идею за обеденным столом.
