— Лариса, успокойся. Ты никуда не будешь звонить, — вдруг сказала Анна Семёновна громко и спокойно.
Она стояла возле кресла, — когда только успела вскочить? Взгляд её был пристальный и властный, голова чуть наклонена, руки скрещены на груди; она совсем не походила на больную Альцгеймером старуху.
— Гренни, а сколько у нас времени? Нам пора спать… — Лора-Энн завела было привычную шарманку и осеклась. Анна Семёновна смотрела на неё насмешливо, сверху вниз. Лора-Энн подбежала к креслу и обшарила углы.
— Гренни?.. Мой телефон! Отдай мой телефон!
Анна Семёновна, внезапно обнаружив невиданную прыть, уже шуршала в своей комнате какими-то пакетами. Лора-Энн метнулась за ней. Она перевернула висящую на стуле бабкину сумку, и оттуда посыпался мелкий мусор. Потом сдёрнула с кровати одеяло и простыню. Из-под подушки упала книжка в газетной обложке. Лора-Энн подобрала её, отогнула газету и вдруг застыла, словно её ударили по голове. Она медленно обернулась.
Анна Семёновна невозмутимо сидела на стуле возле окна, её спина была ровнее, чем доска, а ладони лежали на коленях, как у примерной ученицы. Старуха внимательно смотрела в окно. Лора-Энн, отбросив книжку, в один прыжок подcкочила к ней. Слова душили её, она хватала воздух ртом, а глаза со следами поплывшей туши чуть не выкатывались из орбит.
— Oh my God!!! — только и выдохнула Лора-Энн. — Blimey[3]… Oh my God!!!
— Деточка, мы в России, изволь говорить по-русски, — ледяным голосом произнесла Анна Семёновна, всё так же глядя в окно.
Лора-Энн неловко повернулась, и маленькая японская вазочка звонко рухнула с подоконника на пол.
— Вылитый отец, — покачала головой старуха. — Как слон в посудной лавке. Принесёшь веник, подметёшь.
Лора-Энн ошарашенно глядела на старуху.
— Мама говорила, что ты… Что вы когда-то были чекисткой, — с ненавистью произнесла она. — Я ей не верила, а вот теперь верю.
— И правильно делаешь, — Анна Семёновна ухмыльнулась. — Но возраст, голубушка, с ним не поспоришь. И на старуху, как говорится…
— Отдай телефон. Я позвоню в полицию.
— В России так не делают, — старуха сощурила глаза и добавила: — Лучше помалкивать. Телефон до утра побудет у меня.
— А если они его убьют? — закричала Лора-Энн.
Анна Семёновна пожала плечами и произнесла отчётливо, глядя внучке в глаза:
— Думай лучше, чтобы тебя не убили. Или не посадили. Ты снимала всё это на видео?
— Ты залезла в мой телефон! — Лора-Энн топнула ногой.
— Увы, твоего видео уже нет. Звонить нет смысла.
— Ты… Ты down and dirty crazy gaga[4]! Старая… чёртовая старуха!
— Чёртова, деточка. Правильно будет — чёртова.
— Ты морочить мне голову три года!
— Почему же морочить. Меня ещё в молодости называли сумасшедшей.
— Тебе поставили Альцгеймера, а ты читаешь… Что ты читаешь? Ремарка?
— Ну, значит, точно сумасшедшая, — старуха, похоже, издевалась.
— Да? — заорала Лора-Энн. — По-немецки? Oh my God!!! Все сумасшедшие в России читают книги по-немецки? Без! Словаря!!!
На глазах Лоры-Энн выступили слёзы, она ходила взад-вперёд по комнате и швыряла на пол бабкины вещи.
— Я из-за тебя не могла уехать домой!
— Не ври старому человеку. Ты не уехала из-за Юрки.
— Из-за тебя! — Лора-Энн остановилась посреди комнаты. — У вас здесь! Fucking shit! Такие хосписы, что…
— Ну, тогда тем более не ори, — пожала плечами старуха. — Ты должна беречь бабушку.
Лора-Энн пулей вылетела из комнаты, вбежала в кухню и упала в кресло. Нужно было прорыдаться наконец, выкричать наружу весь этот shitty day, в котором с самого утра она чувствовала себя «Down in the dumps» — как будто на дне свалки. «Индейка грустит в холодильнике», — почему-то мелькнула мысль в промежутке между рыданиями.
Она подошла к раковине. Холодная вода хорошо остужала глаза и разум. Когда Лора-Энн разогнулась, за её спиной кто-то стоял.
— Я пришла сообщить. Только что тебе звонил Юрка, — Анна Семёновна возвышалась над ней такая же невозмутимая, как прежде, со скрещёнными на груди руками. — Наверное, пьяный. Но я ему ничего не ответила.
— Гренни!.. — Лора-Энн была готова разрыдаться снова.
— Гренни — это яблоки, — произнесла Анна Семёновна с укором и добавила: — Ничего, пусть подождёт, помучается.
Лора-Энн села в кресло. Старуха опустилась на стул возле неё.
— Как думаешь, Гренни, они его убили? — после долгого молчания спросила Лора-Энн.
Старуха пожевала губами.
— Сложно сказать, — она ещё немного помолчала и произнесла, как бы извиняясь:
— Такая уж у меня привычка. Когда стреляют.
Лора-Энн поглядела на неё с интересом.
— Испугалась?
Анна Семёновна ничего не ответила. Она всё так же смотрела в окно. Лора-Энн тоже замолчала.
Ледяной дождь, ливший весь день, оказывается, уже закончился.
— Но я всё равно уеду, Гренни, — сказала она тихо. — Там у меня больше возможностей.
— Попробуй, но… Никуда ты отсюда не денешься, — убеждённо сказала старуха.
— Russia is not my cup of tea[5], — покачала головой Лора-Энн. — И тебе уже не надо в хоспис. Тебе никуда не надо.
— Это ничего ещё не значит, деточка, — вздохнула старуха и больше ничего не сказала.
Цепи Яковлева
Я не помню, с чего Кирилл Алексеевич начинал свои лекции, но точно не с формул. Если листать старые мои конспекты, то получается, что говорил он мало. Не то чтобы он молчал всю пару — были какие-то байки, рассказы, примеры — а по существу самый минимум. Но, на удивление, мы, ходившие к Яковлеву, физику всегда сдавали без проблем. И госы тоже. Его знания были универсальны: он читал и общую физику, и физику атомного ядра, и электричество с магнетизмом, и экспериментальную, и механику, и оптику.
Говорят, что раньше, лет десять назад, Кирилл Алексеевич преподавал на кафедре математики. Он читал там алгебру, и матан, и даже писал какую-то работу по цепям Маркова. Старожилы универа могут вам рассказать, как Кирилл Алексеевич лихо рисовал логарифмы в виде морских коньков, скачущих по диагонали доски. Потом его с кафедры математики выгнали, но на следующий год Кирилл Алексеевич появился на кафедре физики, где как раз лекторов не хватало. Однако с кафедры физики его тоже то и дело пытались выставить с позором.
