Вокруг ждали возвращения родных с фронта, каждый день бегали встречать поезда, у кого-то были слезы радости, у кого-то горя, а у меня… Официально мы не знали, где отец, но неофициально мама знала, что он расстрелян. Десять лет без права переписки не оставляли возможности возвращения. Потом оказалось, что Ойгена Германа расстреляли в сентябре 1938 года.
Ко времени окончания войны мама была замужем во второй раз за поляком Германом Бернером. Было ли это настоящее или фиктивное замужество, была ли любовь, не знаю, это мамино дело, это их с Германом отношения. Я даже не уверена, что мама рассказала ему о своем происхождении. Может, тогда и родилась мысль стать голландкой?
Герман Бернер вошел в нашу семью весной 1942 года, но совсем ненадолго, вскоре он уже отправился в организованное в СССР Войско Польское. Считается, что героически погиб в ходе боев, но по некоторым признакам мне кажется, что Герман жив. Может, ему вовсе ни к чему жена-немка?
Очень возможно, потому что быть немцами в послевоенной Польше еще хуже, чем в далеком Джамбуле.
Я очень боюсь касаться этого вопроса, не хочу ворошить прошлое, но чтобы даже самой себе объяснить мамино поведение во время войны и особенно после нее, вынуждена это делать.
Конечно, мама в Джамбуле или даже в Ташкенте знать не могла, что происходит в далекой Польше, ей казалось, что в любом уголке мира за пределами СССР она будет на свободе без опасности оказаться, как папа или дядя Вильмар, в лагере.
Сразу после окончания войны лицам польской национальности было разрешено отказаться от советского гражданства и переселиться в Польшу. Конечно, основной поток переселенцев шел с территорий, прилегающих к Польше, но в него влились и мы трое – бабушка, мама и я. Мама подала документы на репатриацию как жена польского офицера. Нам разрешили выехать.
Помню, мама вся светилась от радости, собирая немудреные пожитки, я понимаю, ей казалось, что освобождение близко. Она не вспомнила ни о ком из оставшихся родственников, подозреваю, чтобы не испытывать судьбу. Бабушка была куда менее радостна, ведь в Советском Союзе оставалась ее дочь Герта (дядя Вильмар к тому времени погиб в лагере в Котласе). Кто знает, как на ее судьбе скажется отъезд матери и сестры?
Но остаться одна в безвестности уже очень больная бабушка не могла, она ехала с нами, тем более это она была «главной голландкой» в нашей семье.
Я числилась полькой по отцу, ведь он родился в Лодзи… Мама была супругой поляка офицера Войска Польского…
В общем, оснований для отъезда оказалось достаточно.
Мама говорила, что последней фразой, которую она услышала на территории Советского Союза от советского пограничника, было замечание, что не все так хорошо в Польше, как они думают…
В Польше не могло быть все хорошо, ведь война закончилась год назад, многие города еще лежали в руинах, жилья не хватало, работы тоже не было, особенно для тех, кто плохо знал польский, как мама.
– Мама, мы едем к родственникам Германа?
Что мама могла мне ответить? Что когда-то семья Бернеров жила по такому-то адресу в Варшаве? Но кто сказал, что мы нужны этой семье со своими проблемами, и кто сказал, что дом на улице Длуга сохранился? А что, если Герман и вовсе не писал домой о своей «русской» жене и ее дочери?
Я не понимала, что происходит, понимала только, что в Польше у нас нет даже того, что было в далеком Джамбуле – жилья, работы и друзей. Язык похож и не похож одновременно, если прислушиваться, то понять, о чем речь, можно, но как самой?
Бабушка плакала, а мама держалась стойко. Они старательно, иногда даже слишком громко говорили по-русски, чтобы всем было понятно: они из Советского Союза.
– Не вздумай и слова сказать по-немецки! Здесь нельзя, совсем нельзя.
Мама была права, в 1946 году в Польше заговорить по-немецки значило навлечь на себя не просто неприятности, а огромные неприятности. У поляков было право не любить своих западных соседей, от которых сильно досталось, на обиду, тем более смертельную, редко отвечают любовью, это понятно, немцев не любили, даже ненавидели.
– Забудь о том, что ты знаешь немецкий! Дома говорим только по-русски.
Вот так, в Советском Союзе мы говорили на пляттдойч, а в Польше только по-русски.
Мы не просто не остались в Варшаве разыскивать родственников отчима, но и отправились как можно дальше в глубинку, в Нову-Руду. Маленький городок совсем рядом с Чехией, и от Германии недалеко. Но немцев там, кажется, не осталось, если таковые и жили до войны, или они, как мы, старательно делали вид, что поляки или чехи? Возможно, когда приходится отвечать за свое происхождение, появляется необходимость прикинуться кем-то другим.
У меня вполне славянская внешность – светлые волосы и глаза, – она вопросов не вызывала, как и имя Анна. Маме было трудней, Ирма – имя вовсе не голландское, а вполне немецкое, к тому же польского она не знала. Это сильно ограничивало возможность найти работу и жилье. Хорошо, что не все поляки знакомы с голландским именословом.
Сначала жили где попало – даже на вокзале, у добрых людей, которых много по всему миру, потом маме посоветовали пойти работать в прачечную, потому что там могут дать крошечную комнатушку в общежитии.
Моя мама, имевшая высшее образование и знавшая несколько языков, стала работать прачкой только ради жилья, потому что ни снять его, ни тем более купить мы не могли. О том, чтобы преподавать, как в СССР, немецкий язык, не могло быть и речи.
Немного погодя я уже вовсю говорила по-польски, учила язык и мама. Перед войной она преподавала в институте, но теперь речь могла идти только о школе, причем младших классах. Но даже такой работы для нее в Нова-Руде не нашлось.
Моя мама не из тех, кто сдается, даже когда выхода нет никакого. Она решила переехать во Вроцлав, это все же куда больший город, там могла быть работа учительницы.
Но мама зря надеялась, что ее со знанием нескольких языков возьмут хотя бы в школу, просто она плохо знала основной язык Вроцлава – польский. И еще неизвестно, кто прилежней учился, я или мама. И все же наступил момент, когда ее приняли в школу учительницей младших классов. Это была победа, настоящая победа, это означало хоть какое-то признание на новой родине.
Позже бабушка говорила, что мама не раз задумывалась, не вернуться ли в СССР, но куда? Кто там нас ждал? Где-то в Сибири и Казахстане родственники, но их еще нужно найти. Даже если просто отправиться в знакомые места, то на что жить, пока найдется работа, да и на что ехать? И кто знает, как отнесутся власти к вернувшимся из-за границы, можно снова попасть под репрессии и оказаться в лагере.
Мама работала учительницей до тех пор, пока у нее совсем не стали сдавать глаза, работала, превозмогая себя, потому что больше содержать нас с бабушкой было некому.
Дома говорили только по-русски, снова тщательно скрывая свою немецкую кровь. Евгений Герман, как теперь мама звала папу, родился в Лодзи, отчим Герман Бернер погиб, сражаясь в Войске Польском. Игра фамилии и имени Герман шла на пользу, когда мама говорила: «Герман погиб под Ленинградом», все считали, что речь идет о моем отце. Мы не были в числе тех немцев, которые поплатились за бесчинства нацистов в Польше, маме удалось скрыть все, меня считали полькой по отцу и голландкой по матери.
