Я закончила большую часть работы над головой животного и занялась рамкой из солнечных камней и золотой нити, такой тонкой и чистой, что ее можно было нечаянно перегнуть и порвать, если делать работу второпях. Это обрамление, несмотря на свою затейливость, не отвлекало внимания от не столь изукрашенного изображения, полного некой внутренней силы.
Когда я отложила одну из игл, с вдетой в нее ниткой и взялась за другую, я заметила, что глаза моей наставницы закрыты. Дыхание ее замедлялось, пока промежутки между вдохами не стали невероятно долгими. Признаки было невозможно не узнать. Хотя Равинга и не совершала приготовлений к видениям, ей явно предстояло одно из них.
Дыхание ее становилось все медленнее, руки упали на поверхность маленького рабочего столика и сомкнулись в слабый замок. Сейчас Равинга шла путями теней — мне раз или два доводилось это делать, и я прекрасно знала, насколько это изматывает и тело, и разум.
Она в последний раз вздохнула и, казалось, полностью отрешилась от внешней жизни. Я беспокойно поерзала. Тем, кто видит другого в таком состоянии и точно знает, какие опасности оно таит, всегда неуютно. Я позволила своей работе выскользнуть из разжавшихся пальцев.
Моей обязанностью было исполнять роль ее стража. Равинга, когда уходила далеко, обычно надежно запиралась в своей спальне, но сегодня случилось по-другому, и это было лишним поводом для тревоги. Я медленно сунула руку в поясную сумку, прилагая все усилия, чтобы ни жестом, ни звуком не потревожить ее и не разорвать случайно заклинание, которое она сейчас плела. Мои пальцы коснулись гладкой от долгого употребления поверхности, и я извлекла наружу пастушью флейту.
Я снова и снова повторяла тихий напев, наблюдая за Равингой. Мы и прежде занимались этим, и я знала, что следует делать в таких случаях, но все равно первая попытка могла оказаться неудачной. Тот, кто ищет силу, должен испытывать трепет и страх, а если нет — значит, этот глупец мало смыслит в запретных искусствах, с которыми заигрывает.
Кожа Равинги была темнее, чем у большинства вапаланцев, — думаю, это было следствием ее дальних странствий по всем пяти королевствам. Она не была госпожой из высшей знати, чтобы ходить, спрятав лицо от солнца под вуалью. Теперь я видела, как по ее темной коже разливается румянец. Губы ее чуть приоткрылись, она тяжело дышала, словно сражаясь за воздух. Я внимательно смотрела на нее. Нет, еще не время пытаться ее будить. Если я сделаю это слишком рано, она разгневается на меня, и справедливо.
Смутные перемены коснулись черт ее лица, оно чуть осунулось, проявились стершиеся следы какой-то прошлой борьбы. Я увидела тень над ее верхней губой, которая начала расползаться, окаймляя ее рот, и едва не вздрогнула — на моих глазах, так же как кто-нибудь мог бы примерять плащ путешественника, моя наставница надевала чужой облик, причем мужской.
Хинккель! Почему? Я чуть не сломала флейту надвое. Я и раньше видела, как на лице Равинги возникали такие теневые маски перед тем, как она погружалась в глубокое прозрение. Но что же есть такого важного в этом всеми отвергнутом сыне старого армейского командира, происходящем из семьи, утратившей свое значение давным-давно и на этом самом потомке (если слухи правдивы) пришедшей к постыдному концу?
В нас обеих кипела не только жара дня. Моя госпожа словно была охвачена огнем лихорадки. Впервые ее руки поднялись из этого безвольного замка на столе и стали двигаться так, словно она тянула к себе что-то очень важное. Как лекарь…
Я держала флейту у губ, хотя все еще не послала призыва ее блуждающей душе. Этот Хинккель страдал от какой-то болезни, и моя госпожа пыталась прогнать из него этот недуг!
Равинга закашлялась, чуть согнулась, словно в болезненном напряжении. Ее руки шарили вокруг, словно она пыталась найти на ощупь что-то невидимое. Я схватила кубок, стоявший сбоку, от моего резкого движения жидкость в нем всколыхнулась, и я почувствовала сильный запах трав. Я всунула кубок в руку моей хозяйке, и она все так же вслепую поднесла его к губам и выпила. Один долгий глоток почти что осушил кубок.
Я знала, что она делает это не для себя одной, и что это лекарство предназначено для того, чтобы она передала внутреннее исцеление от себя к Хинккелю.
На ее тонком зеленом одеянии не было ни следа крови. Часто прославленный и почитаемый лекарь способен отразить на своем теле боль или рану нуждающегося в его помощи. Крови не было, за одним исключением — она снова уронила левую руку на колени и повернула ее ладонью вверх, показывая темные вздувшиеся отметины, рану, которая могла загноиться.
Теперь мне не нужны были подсказки. Это я уже делала дважды раньше, когда училась разделять силу Равинги. Я взяла у нее кубок. На самом дне еще оставалось около глотка лекарства.
Моя работа упала в стороне незамеченной, я схватила маленький кусок мягкой ткани, смочила его в остатках зелья и, с силой прижав руку Равинги к ее собственному колену, поскольку она попыталась было вырваться, протерла влажным лоскутом рану, которая на самом деле была у другого человека.
Дважды Равинга шипела и пыталась освободиться, но я держала ее так, что вырваться она не могла. Отметина зарубцевалась, взбугрившись над изуродованной ею кожей. Я могла почувствовать под рукой эту распухшую красную плоть.
В моей гортани зародилось мелодичное мурлыканье, которое было частью исцеления. Я не могла воспользоваться флейтой, пока прижимала тряпочку к ее руке.
Я колебалась между двумя противоречивыми предположениями. Одно — что я сделала все как надо, другое — что я вмешалась в то, что лучше было бы оставить в покое. Сейчас рубцы уменьшались, бледнели, тревожная краснота уходила.
Из ниоткуда вдруг пришли слова, которые я не могла понять, хотя сама произнесла их. Странная рана на запястье Равинги начала исчезать. Мне не верилось, что она снова будет угрожать моей госпоже.
На ее коже остался только шрам. Я отложила тряпочку, которую использовала, поднесла к губам флейту и начала играть.
Я не беспокоилась о подборе нот, скорее они сами приходили ко мне, быстро сменяя одна другую, как если бы я бессознательно придерживалась музыкального узора, настолько хорошо мне известного, что я могла не думать о том, что играю.
Пока я играла, напряжение силы, перед которой я так благоговела и которой так боялась, ослабло. Голова Равинги упала на грудь, словно она выполнила задачу, которая едва-едва была ей по силам.
Флейта замолкла. Я отняла ее от губ и сидела, держа ее в пальцах. Сейчас на правом запястье Равинги не было никаких отметин, но широкий браслет, который она всегда носила на левом предплечье, сполз, открывая шрам — старый, но неотличимый от того, что я видела. Глаза ее были закрыты, и она дышала ровно, как во время глубокого здорового сна.
Я посмотрела на кошачью голову, которую вышивала. Цитриновые глаза — я могла поклясться, что они были живыми! Я не могла объяснить, что мы сейчас вдвоем сделали, кроме того, что Равинга только что довела до завершения ритуал великой силы.
