* * *
Слуга провел Караваджо по широкому коридору с высоким потолком. Коридор вел к палатам Шипионе в Квиринале. В воздухе висел запах непросохшей штукатурки.
– Сыро тут.
Они подошли к открытой двойной двери.
– Маэстро Рени из Болоньи расписывает часовню Благовещения. Отсюда и запах.
Фреска была почти закончена. Пара толстых херувимов раскачивала кадило. Беременная Пресвятая Дева отдыхала на ложе. Иосиф разговаривал у дверей с какими-то бородачами. Все это было выполнено в пастельных тонах, напоминавших выцветшие полотна Рафаэля. Караваджо скривился. Он не сомневался, что фреска всем понравится.
Служка подошел к первой скамье. Шипионе стоял на коленях и молился. Поднявшись на ноги, он с четками в руках приблизился к Караваджо. Художник низко поклонился. Шипионе отнял руку, едва тот успел запечатлеть на ней поцелуй. Щеки кардинала раскраснелись от вина.
Он тронул рукой плечо Караваджо и повел его из часовни. Это легкое прикосновение, казалось, проникло под кожу художника нежеланной лаской.
– Держитесь подальше от Томассони, маэстро Караваджо.
– Простите, ваше высокопреосвященство?
– Они обладают немалой властью в своем квартале и тем мне весьма полезны. Вы же, как я понял, ввязались в некую распрю с синьором Рануччо Томассони.
– Пустячная размолвка, ваше высокопреосвященство. Из-за.
– Десяти скудо. Я знаю. Но теперь пролилась кровь – на пьяцца Навона.
Караваджо мог бы сказать, что порезал Рануччо не он, – но он не желал ни оправдываться, ни признаваться в том, что был свидетелем драки на площади.
– Едва ли вы с Рануччо будете вежливо извиняться друг перед другом. Тем не менее я хочу, чтобы вы помирились.
– Рануччо хочет того же?
– Это мое пожелание – которое также передадут синьору Рануччо, – Шипионе отошел к окну, выходящему во двор папского дворца. – На какое-то время вам придется скрыться: участников драки ждет показательный арест. После этого, маэстро, мне понадобится несколько фресок для нового дворца – для внешней лоджии.
«Фресок?» – не поверил своим ушам Караваджо. «С таким же успехом он мог бы попросить меня сшить ему новую накидку или подстричь волосы».
– Почему бы вам не попросить об этом маэстро Рени? – спросил он, вложив в слово «маэстро» все возможное презрение.
– О да, я мог бы его попросить. С часовней он справился неплохо. Но сейчас я прошу об этом вас. У вас есть возражения?
– Я пишу масляными красками.
– Фреска – величайшее испытание мастерства художника. Ведь картину требуется закончить, пока не высохла штукатурка на стенах. Нет времени ни на исправления, ни на переделки. Не правда ли?
– На фреске невозможно управлять светом, – заговорив о работе, Караваджо, как всегда, увлекся, напрочь забыв о мазне в часовне. – Ваша лоджия, несомненно, прекрасна, ваше высокопреосвященство. Весь день ее не покидает солнце.
– Точно.
– Поэтому вы так любите по ней прогуливаться.
– Совершенно верно.
– Я пишу картины с единственным источником света. Он создает тени, которыми я леплю черты своих моделей. Это позволяет мне показать их чувства, – он простер руку вперед, словно демонстрируя Шипионе зажженный фонарь. Кардинал проследил за его движением. – Если бы свет падал отсюда, я увидел бы совершенно другого кардинала-племянника. А если отсюда – еще одного, не похожего на первых двух.
Шипионе понимающе кивнул. «Он не опускается до споров о том, что это – лишь игра света, – подумал Караваджо. – Знает, что у него много лиц и каждое из них достойно портрета».
– В лоджии все лица будут выглядеть плоскими и тусклыми, потому что они одинаково освещены. Смотри я на вас оттуда, – Караваджо указал на солнечный двор, – или отсюда, увижу одно и то же. Что же мне, художнику, искать, если все точки зрения одинаковы? Как я могу найти новое в том, что не ново? Солнце несет жизнь всему – кроме живописи.
Он осекся и нахмурился. Но что же делает картину живой? Только ли игра света и тени? В его памяти всплыло улыбающееся лицо Лены.
– Значит, именно так вы передаете характер персонажей? – Шипионе дотронулся до запястья Караваджо.
Тот пожал плечами:
– Когда художник смотрит на человека, которого собирается писать, тот думает: «Каким я получусь на картине? Узнаю ли я себя? Что, если он увидит меня таким, какой я на самом деле?» Глаз художника способен разглядеть секреты каждого – даже самые постыдные. Вот почему так трудно писать святых с живых натурщиков.
– И впрямь нелегко. Но как же нам быть с постыдными секретами самого художника?
В один момент легкость покинула Караваджо. Он содрогнулся и опустил взгляд.
– Тогда на полотне проступит то, о чем его автор и не догадывается.
* * *
Лена заметила Караваджо в четверг, когда шла с мясного рынка за палаццо Мадама. Художник держался в тени стены дворца, словно прятался. Поравнявшись с ним, девушка взяла его под руку.
– А я все жду, когда вы пригласите меня позировать, маэстро Караваджо, – с улыбкой произнесла Лена. Корзину она поставила на бедро, и лежавшая там требуха со смачным чмоканьем сползла вбок.
– Портрет Его Святейшества еще не окончен, – ответил Караваджо. – Я обращусь к тебе, как только мне потребуется.
Ее удивило, что он ответил так неуверенно. Очень не похоже на маэстро. «Уж не жалеет ли он о том, что открылся мне?» – подумала она.
– Как только мне потребуется. – повторил он.
– Пресвятая Дева, – подсказала она.
Он со смущенной улыбкой пожал плечами.
– Кажется, мне в ту же сторону, что и вам, – сказала она. – Не проводите?
И Лена зашагала вперед, предоставив ему догонять.
– Значит, больше не хотите писать с меня картину? – она покосилась на спутника и поджала губы в притворном недовольстве.
Он покачал головой и потянулся за корзиной:
– Дайте я помогу.
– Она не тяжелая.
– Право же, отдайте.
Он взял ее за запястье и отобрал корзину, бросив внимательный взгляд на ее пальцы. «Уж не о перчатках ли вспомнил?» – подумала она.
– Я их на работу не ношу.
Он как будто не услышал и провел большим пальцем по костяшкам ее пальцев.
– Видите, как пачкаются? Только поглядите, на что похожи эти руки, – сказала она. – С утра прибиралась в комнатах конюхов. Ну и грязнули!
Он выпустил ее руку из своей горячей ладони.
Они свернули на виа делла Скрофа. Рыночная толпа поредела, и Лена ускорила шаг, держа сложенные руки перед собой и покачивая плечами: с ней идет человек, который видится с самим папой римским. Покосившись на художника, она прочла на его лице волнение, словно он уже видел в ней Пресвятую Деву и с трепетом ощущал присутствие Бога. Наверное, при таком ремесле любой будет не от мира сего. Папа, должно быть, и не удивляется. Если бы художник пришел на сеанс в целых чулках и куртке, не забрызганной краской, Его Святейшество вышвырнул бы его как самозванца.
