Он усмехнулся ее прямоте.
– И били меня, и обирали не раз, синьора. Я художник.
Улыбка сползла с лица Анны. Художник не увезет ее дочь из квартала шлюх.
– У нее другой ухажер имеется.
Лена уронила хлеб в миску и негодующе сверкнула глазами на мать.
– Нотариус. При святой инквизиции работает. Ему сам папа римский поручения дает.
– Может, и познакомимся, – сказал Караваджо.
– Здесь, что ли? Он живет в квартале получше.
Караваджо протянул руку и взял мальчика за подбородок.
– Если он работает на Его Святейшество, я могу встретить его в Квиринале.
– У папы во дворце?
– Я каждый день туда хожу. Пишу портрет Его Святейшества.
Старуха смерила его проницательным взглядом, вобравшим в себя всю житейскую мудрость представительницы городской бедноты. Таким же взглядом смотрит у меня на портрете и папа, вспомнил он.
– Скоро у меня будут новые заказы. И тогда я хотел бы написать вашу дочь.
– Меня?
Старуха коснулась колена дочери.
– Когда волей Господа и Пресвятой Девы я уйду из этого мира на небо, жалованья служанки тебе на жизнь не хватит, Лена.
– Да я вовсе не отказываюсь, мама, – девушка сунула мальчику в рот еще кусок пропитанного вином хлеба. – Мне этот синьор нравится.
Караваджо отвесил шутливый поклон.
– И кого вы хотите с меня писать? – спросила она.
Он склонил голову сначала в одну сторону, затем в другую.
– Я думаю, Мадонну.
Лена закусила губу.
– С меня?
– Не смейся, девочка, – сказала мать. – Ты хороша собой – не хуже тех мадонн, что в церквях нарисованы.
– Ох, мама!
– А маэстро позаботится о том, чтобы ты больше не пачкалась, – она ласково пожала грязные пальцы дочери. – Чтобы была и впрямь похожа на Мадонну, а не на потаскушку.
– Церковники скажут, что Мадонна впервые в жизни явилась им на этой картине, – пообещал Караваджо. – Как будто она подошла и дотронулась до них.
Лена посадила мальчика на колени и скормила ему последний кусочек хлеба.
Анна проводила Караваджо к двери.
– Таких священников, которые дорого дали бы, чтобы их потрогала моя Лена, пруд пруди. Только, явись им Пресвятая Дева, они бы, поди, умерли от стыда за то, что вытворяют.
Под ее смех Караваджо вышел из дома и направился к Корсо.
* * *
Во времена Римской империи на стадионе императора Домициана устраивали состязания по бегу. Гонки на колесницах проводились на более обширном ипподроме, известном как Большой цирк. После пожара в Колизее кровавые гладиаторские бои также переместились на стадион. Впоследствии покрывавшие его мраморные плиты растащили на сооружение церквей и дворцов для пап и знати – семейств Памфилиев, Орсини и Колонна. Кирпичи и бетон нижних галерей, где древние римляне после зрелищ встречались с продажными женщинами, превратились в первые этажи зданий, окруживших площадь, – ныне одно из главных мест народных гуляний. Стадион возводили по греческому плану, и древние римляне дали ему латинское название на основе греческих слов, означавших «место соревнования», – inagone. Позднее в римском диалекте оно сократилось и исказилось, поэтому теперь площадь именовали Навона.
Здесь все еще проходили состязания – столь же жаркие, как гладиаторские схватки, и почти такие же ожесточенные. В отличие от французских площадок, где в мяч играли руками, на брусчатке Навоны по нему били ногами. Существовал краткий свод правил, и победы оспаривались так же яростно, как на древних играх: зрители делали ставки.
Когда Караваджо с Онорио ступили на пьяцца Навона, тяжелый мяч пролетел в воздухе над головами гикающих зрителей и упал у ног высокого человека в свободной белой рубашке.
– Это Рануччо? – вглядываясь в сумерки, произнес художник.
На верзилу бросился другой игрок. Тот ногой откатил мяч в сторону, и противнику вместо мяча достался удар кулаком по носу.
– Рануччо, без всяких сомнений, – засмеялся Онорио.
Человек в тяжелом плаще, стоявший на краю игрового поля, принимал ставки.
– Один скудо против команды Рануччо, – крикнул ему Онорио.
Караваджо колебался. Ему не хотелось снова ссориться с Рануччо.
– Принято, Онорио, – мужчина в плаще обернулся. – Ты сейчас откуда, с французского поля?
– Да, пофехтовали немного. С одним испанцем и еще с солдатом из Урбино.
Рануччо сошел с поля, чтобы глотнуть вина из фляги. В игре ему, похоже, досталось: он прихрамывал на правую ногу.
– Испанец дрался что надо, – прокричал Онорио. – Он бы тебя в узел завязал, Рануччо.
– Прикуси язык, – Рануччо глотнул еще вина и, увидев Караваджо, сплюнул на мостовую.
– Я бы поставил десять скудо на то, что он тебя сделает, – сказал Онорио.
– Те самые десять скудо, которые мне задолжал твой приятель? – Рануччо махнул флягой в направлении Караваджо. – Знаю я, про какого фехтовальщика ты толкуешь. Контрерас, что ли?
– Он самый.
– Ну, видал я, как он дерется. Я скорее эти деньги запихну тебе в задницу, чем он меня хоть раз заденет.
– И не мечтай, – Онорио выступил вперед. – Такие увальни, как ты, идут по пятаку за пару. Верно говорю, Микеле?
Караваджо вскинул руки. Ну, началось. Теперь их не остановить. Но он не мог не поддержать друга. Даже понимая, что Рануччо будет – и справедливо – его за это презирать.
Рануччо метнул флягу в Онорио и тут же выхватил шпагу у одного из зрителей. Толпа в ожидании драки обступила их плотным кольцом.
Караваджо навалился на мужчину, вцепившегося в спину Онорио, и наподдал ему коленом под ребра. Он опасался, что еще кто-нибудь выхватит шпагу, – но, похоже, драться тут собирались кулаками, бутылками и стульями из ближайшей таверны. Вновь блеснула сталь. Широко улыбаясь окровавленным ртом, из свалки выполз Онорио – взъерошенный и возбужденный, как мальчишка после возни с отцом.
– Рануччо мне прямо в зубы залепил. Но и я его малость попортил, – он вскинул свой кинжал. Друзья выбрались из толпы и прислонились к высокому фонтану Тритона. Онорио утер губы носовым платком, сплюнув кровью в воду.
– У тебя, наверное, щека изнутри порвана, – сказал Караваджо.
Через несколько минут драка прекратилась. Рануччо вывели его братья. Из руки у него капала кровь – пришлось наспех завязывать рану лоскутом от рубахи. Увидев кровь на платке Онорио, он усмехнулся, затем показал раненой рукой на Караваджо и бросил своим спутникам что-то насмешливое. Ухмыляясь, они пустились бегом мимо церкви Сан-Джакомо. «Если бы он увидел у фонтана мой труп, – подумал Караваджо, – ему стало бы еще веселее».
