— Лёнич не стал бы ее красть. Ему с детства внушили, что брать чужое нехорошо. Кроме того, он человек замкнутый, все необходимое душевное тепло получает от семьи, так что ему несвойственно жаловаться знакомым на жизнь.
— Слушай, Варька, я понимаю, что тебе не хочется навешивать на него убийство. Но ведь никуда не денешься: кроме Великовича, никто не знал заранее, что Мефодий придет к Генриху. А какова вероятность того, что у кого-нибудь из вас оказался под рукой атропин? Уверяю тебя: это не лекарство от простуды или радикулита.
Вероятность была ничтожна, это я понимала. Но сдаваться не собиралась.
— А ты уверен, что Мефодия напоили атропином именно у Генриха? Вдруг он заходил куда-нибудь еще?
— Уверен. Патологоанатом определенно утверждает, что яд попал в организм с последним приемом пищи. Кстати, в его заключении высказано предположение о праздничном ужине.
— Не понимаю, какая в таких вещах может быть определенность. Допустим, за полчаса до приезда к Генриху Мефодий заглянул в чей-нибудь гостеприимный дом и радушные хозяева угостили его атропином. Потом он поел в нашем обществе, и пища перемешалась с остатками яда. Могло такое случиться?
— Вряд ли. Устанавливая время и причину смерти, патологоанатом принимает во внимание все: температуру тела, степень трупного окоченения, степень разложения пищи, концентрацию яда, время его действия, состояние здоровья до отравления и прочее. Сопоставляя эти данные, он получает довольно точную картину. В данном случае смерть наступила в субботу между шестью и восемью часами утра. Количество обнаруженного в теле атропина позволяет определить, что его приняли в промежутке от девяти часов вечера в пятницу до двух часов ночи в субботу. А в какое время к вам пожаловал Мефодий?
— Около половины восьмого. А в одиннадцать он уже принял горизонтальное положение и больше не вставал. Во всяком случае, до часа ночи, когда мы ушли провожать компанию.
— Вот видишь!
Я надолго задумалась. Селезнев, не желая меня отвлекать, самостоятельно поставил на огонь чайник и ополоснул чашки. Кажется, он уже освоился и чувствовал себя, как дома. И что самое странное, меня это не раздражало. А ведь людей, которым я позволяю хозяйничать у себя в квартире, можно пересчитать по пальцам одной руки. И все они скушали со мной столько соли, что ее хватило бы для превращения небольшого озера в крепкий рассол.
— Ты не прав, идальго, — изрекла я, когда Селезнев поставил передо мной чашку со свежезаваренным чаем. — Лёнич не единственный, кто заранее знал о приходе Мефодия.
— Да? — Селезнев остановился как вкопанный и даже не заметил, что пролил себе на брюки кипяток из собственной чашки. — Кто же еще?
— Не может быть, чтобы ты не догадался, — передразнила я его, не скрывая злорадства.
Надо признать, на раздумья у него ушло гораздо меньше времени, чем у меня.
— Черт! — Он хлопнул себя по лбу свободной рукой. — Какой я болван! Знаешь, Варька, а ведь я думал о самоубийстве. И отбросил эту мысль только из-за сцены у больницы. Трудно поверить, что люди, которые так изощренно подбросили труп, невинны, как агнцы. Но после твоего рассказа все становится на свои места. Причем Мефодию вовсе не нужно было срочно раздобывать яд. Если он решил покончить с собой не вдруг, атропин мог храниться у него хоть год. Только вот зачем ему было травиться у вас на глазах? Смерть по собственному желанию — дело интимное, и самоубийца, если его намерение серьезно, обычно предпочитает одиночество. Или он хотел вам насолить? Бросить на вас подозрение в убийстве?
— Нет, это уж слишком. Не до такой степени Мефодий был скотиной. Насолить нам — возможно. Может быть, он считал нас виновниками своего плачевного положения и хотел, чтобы мы осознали свою вину и помучились — ломали руки над его бесчувственным телом и рыдали: «Как мы были к нему несправедливы!» Но чтобы устроить такую подлую мистификацию… Нет, на это Мефодий был не способен.
— Тогда почему он не оставил предсмертной записки? Хотя это еще неизвестно. Не исключено, что он отправил прощальное письмо родителям или другим близким. Ну что же, версия вполне солидная. Насколько я понял, причин для самоубийства у вашего Мефодия хватало. Эй, что с тобой? Почему ты вдруг поскучнела?
— Леша утверждает, что мефодии самоубийством не кончают, — изрекла я мрачно.
— И его мнение для тебя равнозначно факту?
— Это не мнение. Лешины мнения бывают ошибочными. Утверждения общего характера — никогда. Скажи Леша, что не считает Мефодия самоубийцей, — это одно дело. А он сказал: «Люди такого типа с собой не кончают». Можешь смеяться сколько угодно, но в конце концов окажется, что он прав.
— Я столько раз сталкивался с обстоятельствами, когда чья-то убежденность, пусть даже ни на чем не основанная и противоречащая здравому смыслу, оказывалась истиной, что давно уже в подобных случаях не смеюсь. Ладно, оставим пока эту версию. Пусть будет убийство. Но это опять возвращает нас к Великовичу. Давай попробуем зайти с другого конца. Учитывая, что смертельная доза атропина весьма велика, убийца должен был подливать его Мефодию не раз и не два. Была ли у Великовича такая возможность?
Я задумалась.
— Наверное. Они сидели рядом. Серж и Мищенко уступили им свои места и пересели на матрасы — вероятно, хотели держаться подальше от Мефодия. Да, но Лёнич тоже незаметно отодвинул стул. Я хорошо помню, потому что Серж — он пристроился рядом — обратил на это мое внимание. Так что Мефодий сидел особняком. Представь себе круглый садовый столик. Так вот на Мефодия приходился сектор около ста двадцати градусов — треть круга. Стулья Безуглова и Великовича стояли практически вплотную друг к другу, а с другого конца сектора сидел Генрих. Между ним и Глыбой с Лёничем оставалось свободное пространство, чтобы сидящие на матрасах могли ставить туда бокалы, когда приходило время их наполнить.
— Кто этим занимался?
— Наполнением бокалов? Сначала, когда все еще вели себя культурно, — Генрих и Прошка. А потом мы перешли на самообслуживание. Только не вздумай сказать, что у Генриха с Прошкой была возможность подлить Мефодию яд! В начале пиршества свечи еще горели, и все пожирали вожделенные бокалы жадными глазами. Не заметить, что кто-то льет в один из бокалов постороннюю жидкость, было очень сложно. А вот потом, когда все захмелели, начались пляски, дружеские свалки, хождение туда-сюда — на балкон, в ванную, на кухню, — вот тогда убийца мог действовать смело. Никто не обратил бы внимания, даже если бы он помочился в стакан. Тем более что свечи падали или просто догорали, и мы частенько оказывались в полной темноте.
— Выходит, возможность была у всех?
— Выходит, так.
Мы с Селезневым дружно вздохнули.
— Что будем делать? — спросил он.
— Давай ты забудешь о посиделках у Сегуна, — предложила я. — Представь, что ты до него не дозвонился. Тебе ничего не известно ни о пьянке у Генриха, ни о том, что я и беременная вьетнамка у больницы — одно и то же лицо. Как бы ты стал действовать?
