А потом раненых стали разносить по домам, ибо уже к 28 августа было так много пустых и брошенных домов, что в них легко разместились многие тысячи покалеченных солдат и офицеров. Через день москвичи пришли в великое смятение: стали разбивать кабаки, собираться толпами, требуя от начальства вести их навстречу неприятелю. Из арсеналов начали выдавать оружие, но никто добровольцев не организовал, и они напрасно от восхода солнца до заката прождали московского главнокомандующего, который в афишках, расклеенных накануне, обещал возглавить горожан и повести их «на супостата».
Ростопчин приказал отрезать веревки у церковных колоколов, чтобы не ударили в набат, призывая к грабежам и бунту. Он же приказал закрыть все питейные дома, винные лавки и погреба и запретил продажу вина. Сколь ни справедливы были эти меры, они вызвали у московской бедноты недовольство Ростопчиным.
Таким было положение в Москве перед тем, как к городу подошла отступающая русская армия.
1 сентября в деревне Фили, в избе, где остановился Кутузов, состоялся военный совет, на котором было принято решение сдать Москву Наполеону без боя.
Совет в Филях 1 сентября 1812 года
В журнале военных действий читаем следующее о совете в Филях. «Сентября 1. Армия отступила к г. Москве; расположилась лагерем: правый фланг пред деревнею Фили, центр между селами Троицким и Волынским, а левый фланг пред селом Воробьевым; арьергард армии при деревне Сетуни.
Сей день пребудет вечно незабвенным для России, ибо собранный совет у фельдмаршала князя Кутузова в деревне Фили решил пожертвованием Москвы спасти армию. Члены, составлявшие оный, были следующие: фельдмаршал князь Кутузов, генералы: Барклай-де-Толли, Беннигсен и Дохтуров; генерал-лейтенанты: граф Остерман и Коновницын, генерал-майор и начальник главного штаба Ермолов и генерал-квартирмейстер полковник Толь.
Фельдмаршал, представя военному совету положение армии, спросил мнения каждого из членов на следующие вопросы: ожидать ли неприятеля в позиции и дать ему сражение или сдать оному столицу без сражения? На сие генерал Барклай-де-Толли отвечал, что в позиции, в которой армия расположена, сражения принять невозможно и что лучше отступить с армиею чрез Москву по дороге к Нижнему Новгороду, как к пункту главных наших сообщений между северными и южными губерниями.
Генерал Беннигсен, выбравший позицию пред Москвою, считал ее непреоборимою и потому предлагал ожидать в оной неприятеля и дать сражение.
Генерал Дохтуров был сего же мнения. Генерал Коновницын, находя позицию пред Москвою невыгодною, предлагал идти на неприятеля и атаковать его там, где встретят, в чем также согласны были генералы Остерман и Ермолов; но сей последний присовокупил вопрос: известны ли нам дороги, по которым колонны должны двинуться на неприятеля?
Полковник Толь представил совершенную невозможность держаться армии в выбранной генералом Беннигсеном позиции, ибо с неминуемою потерею сражения, а вместе с сим и Москвы, армия подвергалась совершенному истреблению и потерянию всей артиллерии, и потому предлагал немедленно оставить позицию при Филях, сделать фланговый марш линиями влево и расположить армию правым флангом к деревне Воробьевой, а левым между Новой и Старой Калужскими дорогами в направление между деревень Шатилово и Воронкова; из сей же позиции, если обстоятельства потребуют, отступить по Старой Калужской дороге, поелику главные запасы съестные и военные ожидаются по сему направлению.
После сего фельдмаршал, обратясь к членам, сказал, что с потерянием Москвы не потеряна еще Россия и что первою обязанностию поставляет он сберечь армию, сблизиться к тем войскам, которые идут к ней на подкрепление, и самым уступлением Москвы приготовить неизбежную гибель неприятелю и потому намерен, пройдя Москву, отступить по Рязанской дороге.
Вследствие сего приказано было армии быть в готовности к выступлению…»
И хотя решение это было принято прежде всего благодаря Кутузову, самому ему было тяжелее всех. «Старый фельдмаршал, – пишет историк Н. А. Троицкий, – не хуже любого из своих генералов понимал, что значит Москва для России. Давно ли он прямо говорил и писал Ростопчину и самому царю, что считает своим долгом „спасение Москвы“, что „с потерею Москвы соединена потеря России“! Теперь же, оставленный без подкреплений, он лучше чем кто-либо видел, что спасти Россию можно, только пожертвовав Москвой, и глубоко переживал тяжесть такой жертвы: несколько раз за эту ночь слышали, что он плачет. Для русского народа в то время подлинной столицей была Москва. Поэтому русская армия восприняла решение оставить Москву болезненно. „Какой ужас, какой позор, какой стыд для русских!“ – писал в те дни своей супруге генерал Д. С. Дохтуров… Солдаты плакали, ворчали: „Лучше уж бы всем лечь мертвыми, чем отдавать Москву!“ – и досадовали на Кутузова: „Куда он нас завел?“
«Армии выступают сего числа ночью…»
2 сентября армия пошла через Москву. Вместе с нею двинулись через все московские заставы – северные, восточные и южные – многие тысячи телег и экипажей, десятки тысяч горожан, покидавших город пешком. Это движение напоминало гигантское человеческое половодье, хлынувшее враз по всем площадям, рынкам и переулкам. Кутузов еще не знал, сколь велико недовольство москвичей против него, и сначала поехал через город верхом, но потом пересел в карету и попросил своего адъютанта князя А. Б. Голицына проводить его из Москвы «так, чтоб сколько можно ни с кем не встретились».
Организацию прохода войск через город Кутузов поручил Барклаю. Он дал ему этот приказ сразу же после совета в Филях 1 сентября, и тогда же Барклай написал Ростопчину: «Армии выступают сего числа ночью двумя колоннами, из коих одна пойдет через Калужскую заставу, а другая пойдет через Смоленскую… Прошу вас приказать принять все нужные меры для сохранения покоя и тишины как со стороны оставшихся жителей, так и для предупреждения злоупотребления войск, расставляя по всем улицам полицейские команды. Для армии же необходимо иметь сколь можно большее число проводников, которым все большие и проселочные дороги были бы известны».
Ростопчин быстро и четко выполнил приказ, и дисциплина при проходе войск через Москву была строжайшей. Барклай провел в седле восемнадцать часов и выехал из Москвы с последним отрядом в 9 часов вечера. Вместе с ним выехал из Москвы и Ростопчин. Как генерал-губернатор Москвы Ростопчин считал своим долгом быть при армии, пока она будет находиться в пределах Московской губернии.
И уже вечером 2 сентября солдаты и офицеры отступающей русской армии увидели на горизонте зарево московского пожара…
Убийство Верещагина
Перед тем как покинуть Москву, Ростопчин совершил поступок, который многие потом не могли понять, но оценивали как неоправданно жестокий и бессмысленный. В 10 часов утра 2 сентября он вышел из своего дома на Большой Лубянке к огромной толпе, собравшейся, чтобы узнать у самого главнокомандующего, на самом ли деле будет сдана Москва. Чтобы отвлечь их внимание и направить страсти собравшихся в другое русло, Ростопчин приказал привести арестованного накануне купеческого сына Верещагина и еще одного узника – учителя фехтования француза Мутона. И здесь, указывая с балкона своего дома на Верещагина, Ростопчин стал кричать, что он – единственный из москвичей, предавший Отечество, и вслед за тем приказал двум драгунским унтер-офицерам зарубить его саблями. Между тем Верещагин ни о какой измене даже не помышлял. Верещагин упал, не произнеся ни слова, и был растерзан собравшейся здесь толпой. А Мутона Ростопчин отпустил, сказав: «Я оставляю тебе жизнь. Ступай к своим и скажи им, что несчастный, которого я наказал, был единственный из русских изменник своему Отечеству».
