Гастону было почти четыре года, мы с Орели прожили вместе пять. Для любовных отношений это важный рубеж — начинаешь задавать себе кучу вопросов насчет будущего, и Орели с некоторых пор, в полном соответствии с этим правилом, ужасно хотелось выяснять отношения. Приблизительно дважды в неделю день начинался с вопроса:
— Ты меня все еще любишь?
— Да, конечно, неужели ты сомневаешься?
— Жюльен, для меня все не так просто. У тебя такая работа, вокруг столько красоток, ты богат, знаменит, а ко всему еще и безумно обаятелен. Тебе достаточно пальцем поманить — и любая прыгнет к тебе в постель.
Я оценил это «любая» — ведь могла бы вспомнить Софи.
— Хочу заметить, что моя постель — она и твоя тоже… Да нет, если тебе хочется попробовать секс втроем, я всегда готов, никаких проблем!
— Ну хватит, перестань, с тобой невозможно разговаривать серьезно, всегда ты уводишь куда-то не туда.
— Орели, да, да, да, я тебя люблю! Что я должен сделать, чтобы тебе это доказать?
— Сделай мне второго ребенка!
— Хорошо — при одном условии.
— Каком?
— Я как-нибудь вечером поманю пальцем одну из этих красоток, приведу ее домой, и вы займетесь любовью у меня на глазах.
Она расхохоталась:
— Нет, с тобой точно спятишь!
— Ну так что, договорились насчет красотки?
Второй раз Орели забеременела в июне 1998 года. Это был знак свыше: наша футбольная команда блистала на чемпионате мира, и я тоже забил гол. Как и во время первой беременности, Орели охватил сексуальный голод, и, хотя у меня опять не пропадали мешки под глазами, случая я не упускал.
В январе 1999 года, под знаком Водолея, чуть преждевременно на свет появилась Марго, и радости моей не было предела. Семья росла, здание моей жизни выстраивалось, все вокруг меня излучало счастье, и я сам был счастлив. Такое встречается достаточно редко, грех не упомянуть.
У друзей тоже все вроде как утряслось. Катарина родила Пьеру дочь Сабрину, и они решили узаконить свои отношения, что же касается Алена, он уже несколько месяцев жил с Сандрой, венгерской манекенщицей с потрясающими воображение пропорциями, и, по его словам, ему с ней было спокойно. Как обычно, я был посвящен во все подробности его жизни с новой подругой, только не надо видеть в этом проявления бесстыдства, просто мой друг любит всем делиться. Забавно, что ему всегда поднимают настроение секс-бомбы… ну и хорошо, пусть наслаждается. Все и вправду шло к лучшему в этом лучшем из миров, и так продолжалось до 15 марта того же года.
* * *
В начале весны на правой груди у Орели появились красные пятна, сбоку набухла опухоль, нещадно болела спина. Нашего семейного врача эти симптомы очень обеспокоили, и он не стал от меня это скрывать.
Орели обследовали со всех сторон. Маммография, анализы крови, биопсия — ничего не упустили.
В ожидании результатов обследования надо было чем-то отвлечься, и я решил сделать жене сюрприз. Мне хотелось, чтобы с ее лица исчезло тревожное выражение, и я подумал, что лучше всего тут поможет Флоренция. Вообще-то я всегда кричал на всех углах, что ни один город на свете не сравнится с Парижем, но после того, как побывал во Флоренции, пересмотрел свои убеждения. Орели давно просила меня повезти ее в этот город, но почему-то мы так до сих пор и не собрались. Ну и я решил, что пришло время исправить ошибку.
Я забронировал номер в гостинице в двух шагах от Пьяцца делла Синьора. Едва мы приехали во Флоренцию, как я увидел перед собой прежнюю Орели — резвую, своевольную и влюбленную. Мы провели в этом городе два выходных дня, бродили по музеям и церквям, сидели в ресторанах. Флоренции хватило нескольких часов, чтобы совершенно нас околдовать.
В этом городе прекрасно все, и все, что мы видели вокруг, казалось нам ожившей фреской. Орели влюбилась в микеланджеловского Давида, но больше всего мы прикипели душой к Понте Веккьо, сохранившему следы прошлого, от которого Париж пожелал избавиться. Это была чудесная поездка: мы были вместе, Орели вроде бы набиралась сил, и мы любили друг друга, как любят в юности. Я был счастлив и злился на себя за то, что чуть было не разрушил наш брак. Мне нужна только эта женщина, и никто больше. Достаточно взглянуть на нее, чтобы в этом убедиться. Где она — там и «мы».
Тайный голосок, не умолкая, твердил мне, чтобы я не упускал ни минуты. Я не хотел его слушать, но заглушить не мог. А ведь жизнь нам улыбалась. Нам было так хорошо! Это просто чудесно, что мне пришло в голову сюда поехать.
А в воскресенье утром меня разбудил глухой стук, донесшийся из ванной. Орели потеряла сознание. Мы перестарались. Действительность вновь надвинулась на нас. Жизнь нанесла очередной удар исподтишка.
В Париже мы услышали от врача то, чего так боялись услышать.
— Рак груди в неоперабельной стадии.
— Вы шутите? Моя жена только что родила, врачи должны были заметить во время обследований.
— Не обязательно. В некоторых случаях опухоль развивается стремительно.
Сколько ни знаешь похожих историй, по-настоящему подготовиться к такому нельзя. Орели выслушала приговор с достоинством, потом спросила:
— Сколько еще?
— Точно сказать не могу.
— Сколько, доктор? — повторила она, повысив голос.
— Два месяца, может быть — три.
Я стоял на краю пропасти, и меня толкнули в спину. Мне нестерпимо было думать о том, что я потеряю Орели. Я был раздавлен, не мог смириться. В голове с бешеной скоростью проносились тысячи мыслей, перед глазами мелькали тысячи картин. Я думал о том, что было до Орели, с ней и как будет после нее. Я не мог себе представить, как сказать Гастону.
— Можно что-нибудь сделать? — спросил я.
— Если провести курс химиотерапии, возможно…
— Ни за что и никогда!
— Но, Орели, ради нас…
Нет, она и слышать не хотела о лечении.
— Вот именно потому, что мне осталось жить три месяца, я хочу провести их дома, с тобой и детьми, а не в больнице.
Я понимал ее чувства, но надеялся, что благодаря лечению она проживет дольше. Следующие дни слились в один бесконечный день. Я звонил крупнейшим специалистам Парижа и других городов и стран, но все говорили одно и то же: «Два месяца, самое большее — три».
В таком случае единственное, что нам оставалось сделать, — это подготовить сынишку. Орели взялась сама поговорить с Гастоном о своей болезни, но из всего разговора он понял только одно: его мама скоро уйдет на небо — и навсегда. Он крепко-крепко ее обнял, и я, не удержавшись, разрыдался. Умирала она, а страшно было мне.
Орели строго на меня посмотрела и попросила выйти из комнаты.
— Мам, а ты будешь нас вспоминать, когда будешь там?
