— Каждый день, мой хороший.
Стоя за дверью, я слушал и плакал. Господи, как было тошно. Хотелось выплеснуть гнев, заорать во весь голос, но я не мог. В жизни ничего подобного не испытывал. Пусть я покажусь эгоистом, но я предпочел бы оказаться на месте Орели. Тем, кто уходит, всегда легче, чем тем, кто остается.
Закончив беседовать с сыном, Орели вышла из комнаты и нежно меня поцеловала. Приговоренная к смерти, она находила в себе силы на утешение.
Недели неумолимо утекали, будущее стремительно превращалось в оставшееся. Мы не могли наговориться, дни и ночи проводили за разговорами. Мне хотелось запастись впрок всем, что было неповторимого в Орели, ее голосом, ее словами, ее юмором, ее любовью.
— Ты не должен сдаваться, любимый, ты должен быть сильным, тебе надо растить наших детей… Я знаю, ты будешь прекрасным отцом, не сомневайся в этом ни на минуту.
Как-то вечером Орели попросила меня снять ее на видео, чтобы оставить запись детям на память. Ради такого случая она приоделась и накрасилась. Ее это даже развлекло. Я смотрел на нее, когда она говорила, глядя в камеру, и мне казалось, что она никогда еще не была так красива. Бога почему-то называют добрым, но по мне, так нет в нем никакой доброты. Почему моя любимая должна так рано уйти, она ни в чем не виновата, она всегда ко всем была так ласкова, она безупречная жена, никто не имеет права отнимать ее у нас! Надо принять закон, запрещающий хорошим людям умирать раньше других.
А конец близился. Не знаю почему, может быть, оттого, что я так боялся ее потерять, но во время ее агонии я перебирал только самые лучшие воспоминания: наша встреча, рождение наших детей, наша первая ночь. Не слишком-то она удалась. Я с перепугу ничего не мог, меня застопорило из-за стресса и страха оказаться не на высоте, — и Орели повела себя удивительно: она обняла меня, и, хотя не сказала ни слова, я понял, как сильно, всем своим существом, она меня любит. К счастью, все следующие ночи были чудесными, и больше мы не расставались. Орели с самого начала нашла себе место в моей жизни. Моя профессия вызывала у нее любопытство, но при этом жена воспринимала мои успехи на сцене и на экране очень разумно и никогда не пыталась выставляться рядом со мной напоказ в качестве «супруги актера». Она никогда не входила в число моих поклонниц. Она любила того человека, каким я был дома, а не того, о ком писали глянцевые журналы. Если я начинал много о себе воображать, она быстро возвращала меня на землю. Благодаря ей я никогда не терял равновесия. Я никогда не пробовал наркотиков, только шотландский виски попивал время от времени, да и без него легко мог обходиться. Она все время твердила, что кино — не настоящая жизнь и что я должен сохранять ясность ума и трезвость взглядов. Она защищала меня и прекрасно видела, в какие игры играют окружающие меня люди, при этом вовсе не смотрела на всех как на хищников, и если советовала кого остерегаться, то только настоящих стервятников. И дома то же самое: она не позволяла мне корчить из себя кинозвезду. У меня были свои домашние обязанности, и, отлучаясь из дома, Орели звонила мне, чтобы напомнить о них.
— Жюльен, не забудь после обеда убрать кухню и пропылесосить гостиную. Прислуга сегодня не придет. Спасибо, милый.
Иногда я развлекался, представляя себе, какие физиономии сделались бы у моих поклонниц, если бы они увидели меня с тряпкой в руках.
* * *
Орели умерла у меня на руках 2 июня 1999 года, в восемнадцать часов пять минут, в Американском госпитале в Нейи-сюр-Сен. Последний месяц ее жизни был невыносимым. Я еще никогда не видел, чтобы человек так страдал. Тело ее уже умерло, но сознание жило и оставалось ясным, в этом и состоит вся подлость убившей ее болезни. День за днем она уходила, зная, чувствуя это, а я не мог ничего поделать. Я отдал бы собственную жизнь в обмен на ее. До последнего вздоха Орели так оберегала детей, что даже красилась каждое утро: не хотела пугать их видом приближающейся смерти, уже завладевшей ее лицом и иссохшим телом.
Алену пришлось оттащить меня от Орели, я не хотел ее отпускать. Я был бессилен, я чувствовал себя потерянным, я плакал, плакал и никак не мог остановиться. У меня отняли половину души. Моя жизнь никогда не будет прежней.
* * *
Мне еще не было и сорока, а я уже овдовел. Я известил своего агента, что намерен сделать перерыв в карьере, хочу полностью посвятить себя детям хотя бы на некоторое время. Он принял это спокойно. В прессе достаточно много писали о положении дел в моей семье, чтобы мир шоу-бизнеса смог понять мое решение.
15
Гастон вот-вот должен был пойти в школу, в подготовительный класс, Марго училась сидеть. Я видел, что характером она пошла в мать. Этой маленькой мадемуазель еще и года не исполнилось, а она уже полностью меня себе подчинила, могла добиться от меня чего угодно. Глядя на нее, я так и видел перед собой Орели, и на меня накидывалась грусть при мысли, что малышка будет расти, не зная матери.
Дети были моей отрадой. Без них я бы точно не выжил. Сами о том не догадываясь, они врачевали мои раны. Нет ничего хуже, чем возвращаться вечером домой, зная, что тебя уже никто там не ждет, зная, что там больше нет ее, мирившейся со всеми твоими недостатками, что больше ты никогда ее не обнимешь, больше никогда не услышишь ее голоса, что ее запах больше никогда не коснется твоих ноздрей, что она больше не будет любить тебя…
Все эти трудные месяцы Ален и Пьер ни на шаг от меня не отходили. Они взяли на себя все хлопоты, связанные с похоронами. Они старались почаще вытаскивать меня из дома и каждое утро звонили узнать, не надо ли мне чего. Они, не задавая мне никаких вопросов, заполняли мой холодильник, через день приглашали меня ужинать и забирали детей всякий раз, когда чувствовали, что мне необходимо побыть в одиночестве. У меня просто замечательные друзья. Максим Ле Форестье поет: «Родителей не выбираешь, семью не выбираешь» — и он прав. Зато — в этом нет ни малейших сомнений — друзей мы выбираем сами, и я горжусь тем, что мои выбрали меня. Они помогли мне жить дальше.
Орели, перед тем как уйти, тоже просила меня жить дальше, больше того — взяла с меня обещание найти нашим детям новую маму, но пока мне было невыносимо даже думать об этом. Нет, место моей жены никто не займет. Все говорят: «Держись, жизнь продолжается», а попробуй держаться, если так и тянет ко дну. По правде сказать, когда Орели попросила меня найти новую мать для наших детей, я, само собой, подумал о Софи, но мысль о ней нисколько меня не согрела. То ли смерть Орели отняла у меня всякое желание любить, нравиться и вообще существовать, то ли еще слишком мало времени прошло.
16
Так продолжалось почти год. День тянулся за днем, неотличимые точно капли воды. Я ел, спал, дышал — и это все. Единственное, что помогало мне держаться на плаву, — дети. Я растил их как мог, стараясь делать все как можно лучше, не слишком их баловать и не показывать им, как меня пугает ответственность за то, чтобы они выросли порядочными людьми.
Если говорить о моей личной жизни — ни в мое сердце, ни в мою постель я после смерти Орели никого не допустил, и не потому, что случай не представился. После того как все газеты написали о моем горе, некоторые мои подруги кинулись проявлять нежность и готовность помочь. Вы себе и представить не в состоянии, какое множество женщин стремится вас утешить в подобные минуты. Все они преисполнены сострадания, все прекрасно понимают ваше положение, но попробуй только запустить их к себе под одеяло — тут-то они и покажут, на что способны. Я чувствовал себя куском мяса в кольце гиен: кому достанется добыча? Должно быть, у меня за спиной постоянно об этом судачили и строили прогнозы… Но это, так сказать, внешняя, светская сторона моей жизни, а на самом деле в ней стоял мертвый штиль, если не считать письма, полученного три месяца назад.
