охранять вход. Это был приказ! — Павел задышал тяжело и отрывисто. Пары яда проникали под навес скалы. — А приказы… приказы…
— …не обсуждаются, — не своим голосом закончил за него Асгред и шагнул в сплошную стену ядовитого дождя.
— Асгред, твою мать! — слышал он за спиной. — Вернись, сраный ты ублюдок! Асгред!
Идти вперед… идти на ржание… Это Берты, или другого коня? Да, точно ее. Асгред помнил, как кричат обезумевшие матери и шел на этот звук. Они кричали всегда по-разному, описывая оттенки одинаковой боли. Почти всегда — невыносимой. Некоторые выли громко, словно волчицы в лесу, некоторые тихо шептали, не в силах выдавить из горла ни слова, были и такие, кто проклинал пришедших спасти их. Тех, кто обещал помочь и не справился. Их проклинали. Каждый раз Асгред запоминал эти звуки и сейчас прокручивал в голове. Он не хотел, но мысли сами роились по кругу, как неудержимая карусель.
«Мой мальчик. Мой милый маленький мальчик… он больше не хочет сосать грудь. Он кусается, — вспоминал Асгред, чувствуя, что действительно сходит с ума, — Зачем вы пришли сюда? Что хотите с ним сделать? Уходите! Уходите!»
У младенца были черные глаза и черная кровь, и он хотел другой пищи. Мать сидела с обкусанными грудями и кормила его своей кровью, лишь бы он не умер от голода. Когда младенцу отрубили голову, она проклинала их.
Он нашел Берту в двухстах метрах от убежища, между прожжёнными ветками, в луже собственной крови. Она лежала на боку и хрипела, задыхаясь. Шершавая кожа пошла язвами, кобыла изредка сучила ногами, пытаясь выползти из ядовитой лужи, ставшей алой от ее крови.
— Тсс… тихо, милая, — как обычно прошептал ей на ухо Асгред, сам весь в кровавых язвах. Половина его волос слезла еще по дороге сюда. — Сейчас тебе будет немного легче. Потерпи, ведь все будет хорошо. Обещаю.
Он сказал это, потому что она смотрела на него большими глазами, в которых читалась надежда. Поровну с болью и отчаянием — ее болью и его отчаянием.
Обещаю… самое лживое слово, которое ему только доводилось говорить. Когда слышишь от храмовника «обещаю» — знай, он нагло врет. В его мире, казалось, целую вечность назад, рыцарь не имел права произносить это слово, если не намерен сдержать его. В этой проклятой реальности все перевернулось с ног на голову. Однажды крестоносец появится на горизонте и принесет с собой целый ворох опасный слов, и когда он скажет «обещаю», значит, он прячет за пазухой смерть. Не верь храмовникам, и мечам их тоже не верь. Пустое, никчемное слово.
— Обещаю… — шептал Асгред, накрывая Берту своим походным одеялом от кислотного дождя. Оно было слишком коротким и быстро промокло, хотя дождь уже и не был таким сильным. — Обещаю, — говорил он, смешивая это бесполезное слово с молитвой в надежде призвать немного Пламени и облегчить их страдания, — Обещаю… — сказал он в последний раз, когда понял, что молитвы защищают его самого, а на Берту у него просто не хватает сил.
И снова ты соврал. Сколько раз ты топтал рыцарские обеты, только чтобы успокоить тревожные уши, Асгред? Берте не нужны твои слова. Она умерла.
Издохшая лошадь лежала под практически безоблачным небом, ведь Крайнон исторг из себя всю вонь, кости, яд и воду, в которой он растворил всю эту грязь. Теперь он стал почти прозрачным, чтобы начать набивать свое нутро заново. Вдали были видны толстые щупальца, обвившие трупы дохлых коней. Крайнон поднял их в небо, чтобы попытаться насытиться. Он снова хочет есть. Его голод никогда не утолится, сколько бы он не рос и не застилал небо.
Берта продолжала смотреть на него сферическими круглыми глазами, но в них больше не читалось ничего, кроме мертвого упрека. Сознание засасывало в сплошную черноту. На коже застывали ожоги и множились вновь. Они прожигали кожу, достигая сердцевины души.
Я — меч без рукояти. Хищник без зубов и когтей. Рыцарь, нарушивший все свои обеты. В голове дыра, и в груди тоже. Прямо посередине алого креста. В памяти провалы, лихорадочные блики прошлого. Разного прошлого — в основном, конечно, плохого. В нем была смерть и боль. Чужая боль. Во мне смерть — сейчас. Чувствую себя никем… нет, ничем. Заслужил.
В сапоги начало заливать, яд добрался до пяток. К смерти прибавилась боль, на этот раз — своя.
Очнувшись, Асгред обнаружил себя в луже грязи и лошадиной крови, обнимая за шею издохшую Берту. Скоро наступит и их черед, когда голодные щупальца спустятся с неба по их душу. Послышалось тихое шуршание меча, вынимаемого из ножен. Приложив ладонь к круглому животу, Асгред почувствовал движение жеребёнка внутри кобылы. Он внутри и все еще жив… что, если вспороть ей брюхо и достать его оттуда? Он бьется копытами по ту сторону живота и не хочет умирать…
Лихорадочные мысли путали его сознание, и перед глазами маячил образ плачущей женщины с искусанными в кровь грудями. «Проклинаю вас, — кричала она, протягивая к нему руки, — Чтобы вы все передохли!» Моргнув, пытаясь отогнать от себя это видение, Асгред прикоснулся остриём меча к животу кобылы. Полгода… не больше. Сможет ли он выжить, если он вспорет ее брюхо и достанет его из живота матери?
Какой же это бред… Асгред отдернул руку. Какие шансы выжить у полугодовалого жеребенка? А если и выживет, чем ему кормить мальца? Мертвым молоком мертвой матери? Эту жизнь ему не спасти. Пусть этот ребенок останется со своей матерью до конца, незачем ему их разлучать.
О голые камни ударился мокрый клинок, звякнув глухо и скорбно, как плач последней в мире птицы, понявшей, что никогда не призовет свою пару. Асгред откинул меч почти с яростью. Почему его молитвы сохранили жизнь только ему? Это не справедливо. Они всегда делают не то, что ты просишь! Всегда… Он бы пожертвовал своей кожей и последними клоками своих волос, но больше никогда не слышал этих слов… «Будь вы прокляты», — звенело у него в ушах, погружая разум в лихорадочный бред.
«Все на этом свете может сломаться», — сказал как-то ему Хеларт. «Космолеты, компьютеры и броня. Чаще, конечно, ломаются судьбы. Но некоторые можно починить стаканчиком пива». Потом он пил и забывал о любой гадости, которая свалилась на его плечи. «Тебе хорошо, —
