их и нет, то это не значит, что надо не спросясь всюду совать свой нос.
Я запустил в козу камнем, пугнул кур и вошел в дом. Здесь уже чувствовалась женская рука: стол был от окна отодвинут, табуретки переставлены, увеличенную фотографию эсминца «Возбужденного», на котором я плавал, заслонило белое полотенце с надписью «Доброе утро».
Березовым веничком девушка подметала пол и, не оборачиваясь, спросила:
— Ты, Тимка?
— Что за гости у меня? — сказал я. — Кто распоряжается в моем доме?
Девушка обернулась и, ничуть меня не испугавшись, но и не глядя в глаза, ответила:
— Мы Меньшиковы, из Белой Холодицы… Мы будем здесь жить. Если нельзя, мы уйдем.
Она подала мне письмо.
Теперь я разглядел ее получше. На улице она показалась мне взрослее; это была девочка лет четырнадцати — угловатый подросток, с облупленным носом, худенькими плечами, небрежно расчесанными волосами и быстрыми, испуганными глазами.
Все время, пока я читал письмо, она смотрела в пол, но я знал: она разглядывает меня с ног до головы и прикидывает в уме, что я за человек. Девушки прекрасно видят через опущенные веки.
Письмо меня удивило не меньше, чем появление на кордоне гостей.
Писал мой сосед, лесник Меньшиков, с кордона Белая Холодица. Мы часто встречались с ним на рубеже наших обходов, самых дальних и самых глухих в парклесхозе. Он сообщил, что лег в больницу (разболелась старая рана), и просил, если ему будут делать операцию, на это время присмотреть за детьми и обходом.
— Скажи, Таня, — девушку звали Таней, — когда отец лег в больницу? — спросил я.
— В понедельник.
— А сегодня пятница. Где вы были эти дни?
— Дома. Но у нас кончился хлеб, а Тимка плачет, когда остается один.
— Устраивайтесь, — сказал я. — Ты меня не на шутку перепугала: я думал, меня выгонять будут из собственного дома.
Вечером я вернулся с обхода усталый и голодный; я проверил свой лес, с тем расчетом, чтобы завтра податься в обход к Меньшикову. Мне хотелось одного — лечь и уснуть.
Но дверь в сени оказалась запертой. В доме была тишина.
Я постучался.
— Открывайте, — сказал я.
Мне никто не ответил. Я стукнул громче.
— Вы что, умерли? Открывайте, это я.
Наконец за дверью раздался Танин голос:
— Вы не стучите. Вы Тимку разбудите. Он уснул.
— А как же я?
— Я вам на улице постелила. Там и поесть найдете.
Я стоял перед дверью, соображая, что делать. Но не ломать же ее в собственном доме? Я нашел на дворе тюфяк, лег и прикрылся одеялом. Комары не давали мне покоя.
— Начинается дьявольская жизнь, — ворчал я, — придешь домой, а спи под дверью.
Спать мне расхотелось. Я встал и пошел рыть колодец.
Ночь была светлая; на востоке и севере полоской рдела заря, спали деревья, спали травы, спали птицы, устав от долгого дня; лишь в болоте кричал дергач: крен-крен — да я ковырял на дне колодца лопатой.
Сквозь тонкие стены домика мне было слышно, как проснулся Тимка и как он разговаривал с Таней.
— Это кто шумит?
— Лоси ходят, спи.
— А у нас они так не ходят. У нас они лучше, да? А батя скоро приедет?
— Скоро. Сделают операцию, он и приедет.
— А он не умрет?
— Вот глупый. Разве он может умереть?
— А тетя Даша говорит, что может.
— Она ничего не понимает.
— Иван лучше понимает, да? Он говорит, что батя скоро приедет. А ребята с Иваном к нам придут?
— Придут. У нас сейчас очень важное дело.
— Какое дело?
— Тебя это не касается. Ты спи.
— А дяденька где?
— Он нас охраняет.
Я скреб колодец долго и уснул тут же, обхватив черенок лопаты.
Утром, к удивлению Тимки, я появился из-под земли. Он так и уставился на меня.
— Ты из земли вылез? — спросил он.
— Из земли.
— Ты великан?
— Какой там великан!
— Нет, ты великан. Ты до солнца достанешь.
— Чего проще. Стоит только захотеть.
Часам к десяти я шагал в Белую Холодицу. Протоптанная тропинка в жестких зарослях вереска привела меня через высокий сосновый бор к небольшой опушке у ручья. Кордон был невелик: дом, сараюшка, две полосы с картофелем. У сарая на бревне сидела пожилая женщина и перебирала бруснику. Меньшиков был вдовцом, и я посчитал женщину случайно забредшей ягодницей.
Ребята, уходя, аккуратно закрыли окна, а дверь заколотили тонкими досками крест-накрест. На крыльце в углу лежала упавшая записка. В ней крупными детскими буквами написано: «Ваня, приходи в назначенный час к старому мосту. Надо сговориться о важном деле. Таня».
Женщина оказалась дряблой, грузной, с маленьким носом на рябом лице, грубыми руками. Не знаю почему, она была не расположена к доброму разговору и на мой незлобный вопрос, откуда она, затараторила, что все лесники обманщики, что Меньшиков занял у нее 20 рублей, а теперь упрятался в больницу. Хватит ей того, что ее муж после войны два года пролежал в госпитале и оставил одну с четырьмя детьми. Но она все равно добьется своего, потому что ей надо покупать сено; девчонка отдала 15 рублей, но у этой маленькой ведьмы не больно вырвешь. Своя рука ближе и к себе подгребает. Вон шуваловский поп на мотоцикле перевез несколько машин дров. А кто ему дал? Конечно, эта девчонка. И ребят деревенских к этому сманивает.
