какая-то веревка. Я была последним человеком на земле. Человечество закончилось.
Сзади загрохотало-завыло. Нет, человечество пока не закончилось. С другой стороны горы была взлетно-посадочная полоса местного аэропорта, по ней с ревом несся на взлет «Боинг». Жизнь продолжалась. Я пролезла через дыру в сетчатом заборе и по тропинке под сводами «чернолесья» двинула вниз к шоссе.
Здорово будет завтра показать этот бассейн Энди. Он мог бы вставить его в какой-нибудь рассказ. Например, устроить тут тайную передачу чего-нибудь кому-нибудь. Или плохие парни соберутся в этом уединенном месте на сходку. Или запрятать тут какую-нибудь штуку, сворованную золотую статуэтку ацтеков или еще что. Или усеять дно живописно раскинувшимися трупами Люсьеновых врагов, которых тот покрошил из пулемета, залегши на верхней площадке вышки. Или вот: вертолет плохих парней врезался в эту вышку и, пылая, рухнул на замусоренное дно моего бассейна. Ну, как-то так.
Я почувствовала, что уже отношусь к этим развалинам как к своей собственности и где-то даже горжусь таким приобретением.
Шоссе лентой разматывалось под ногами. Насвистывал свой вечный шлягер ветер, вжикали мимо машины. Внизу, под заросшим колючками алоэ обрывом, по зеленому хребту океана скользил катерок, утыканный, как дикобраз иглами, высокими удочками. Впереди разворачивалась написанная сочной гуашью картина: набережная, берег из серой крупной гальки, далее среди зелени – желтый треугольник крепости, еще дальше – маяк на краю пирса, песчаный рыжий пляж и стоянка яхт. И бело-розовые домики на склонах гор, обрамляющих бухту.
Всего этого я уже насмотрелась в интернете. Все это было мне знакомо. Я возвращалась к старому приятелю, с которым давно не виделась. Ну правда, я так чувствовала.
* * *
Самолет Энди уже вылетел. Ура! Осталось ждать совсем недолго.
День был славный. Я обошла весь городок, зашла в обе церкви, заглянула в лавки и в два больших супермаркета. Зачем в таком маленьком городе два таких громадных магазина? Или это воплощение принципа свободной конкуренции? Я сделала кучу фоток и несколько послала Энди. Он их лайкнул. Я посидела на камнях, сунув ноги в воду, побросала камешки, стараясь сделать как можно больше «блинчиков». Выпила кофе в марине, слушая, как стонут и жалуются на судьбу припаркованные там кораблики. Поболтала с семейной парой из Бонна, рассказала им пару исторических анекдотов об острове. Кажется, они приняли меня за местную. Пообедала в малюсеньком баре на три столика. Заказала блюдо дня и получила огромную тарелку с местной рыбой-эшпадой и кучей разнообразного гарнира – и рис, и картошка, и батат, и еще какая-то пимпинелла (бог ее знает, что за зверь, но вкусно). И за всю эту красоту заплатила четыре с половиной евро. Да еще за один хозяин налил мне бокал прекрасного белого вина, холодного и слегка пузыристого.
Нагулявшись вусмерть и стоптав свои ноженьки по пояс, свой последний кофе я уселась пить на площади возле маленькой старой церкви в какой-то безымянной забегаловке. Внутри всего два столика, остальные вынесены на тротуар. Вокруг многолюдно. Я сидела со своим эспрессо и смотрела, как толпа мужиков-пенсионеров играет в лото. Один за складным столиком под толстым, свитым из десятка стволов деревом выкрикивал что-то монотонно, а остальные закрывали монетками и камешками цифры на своих карточках.
Только один лысый дедок не играл с ними. Он сидел с краешку и читал газету. Рядом лежала целая стопка газет и стояла крохотная, прямо-таки детская бутылочка пива.
* * *
Накрываю стол на террасе. Энди приедет, а у меня – пожалуйста! – молодое белое вино в ведерке со льдом (в хозяйстве нашлось и оно), местный мягкий сыр, ананас и прекрасная желтая слива, крупная и сладкая. Всего по восемьдесят центов за кило в местной фруктовой лавке. У нас таких цен не бывает. Еще ветчина, хлеб, мед и варенье «Волосы ангела». Я могла не купить банку с таким названием? Ясен пень, не могла. Купила. И посреди стола в высоком прозрачном стакане красный цветок алоэ, сорванный у дороги.
Затеребонькал телефон. Энди. Странно. Он не может мне звонить, он в самолете. Возможно, забыл телефон дома и его матушка собирается мне об этом сказать?
– Алло.
– Бригитта, милая, прости, у меня не получается приехать. Никак.
В груди заворочалась холодная жаба страха, заскребла склизкими лапками.
– Что случилось?
– Понимаешь, у мамы после операции разболелась нога. Мне надо прикладывать ей лед к пальцу и мазать…
Он еще что-то говорил, но у меня вроде как слух испортился – звуки слышу, а смысл не доходит. Он сидит возле матушкиного мизинца, в одной руке у него – пузырь со льдом, в другой – банка вонючей мази. Пани Тереза едва слышно стонет, стойко перенося страдания и одновременно делая себе маникюр. Чертова курица.
– Да, Энди, я понимаю. Ничего страшного, – мямлю я. – Да-да, конечно. Конечно, я прекрасно отдохну. Не беспокойся.
– Пока, милая. Целую тебя.
– С мамашей своей целуйся!
Ой.
Я быстро нажала «отбой». Черт, черт! Алису вынесло! Ее день еще не закончился! Что он подумает? Перезвонить, извиниться? И что сказать? «Это не я»?
Да ну их совсем, и Энди, и мать его Терезу. Обойдутся. И в черный список предателя. Не достанут.
Так, поужинать. Прекрасное белое вино, сыр и сливы. Отлично.
И вид на мой мертвый бассейн. Нам хорошо вместе.
А потом в городок. Я видела афишку, на урну наклеенную – сегодня дискотека в загородке возле музея сахарного тростника, будут выступать братья Пимента. Или Соуза. Не помню, не важно. Мне туда.
Оттопыримся по полной, девочки.
В городок я спускалась пешком по тропе, галсами бегущей по склону… нет, не по склону – по отвесу горы вдоль толстой зеленой трубы. Я эту трубу сначала и тропинку потом еще днем приметила. Но тогда подниматься там не стала, уже тяжко было, по шоссе кругом прошла. Зато теперь нам черт не брат. Вниз – не вверх. Включила фонарик на телефоне и поскакала.
Дискотека мне сперва не особо понравилась. Унылая какая-то. Хотелось звона и треска, чтобы всполохи света в темноте, лучи вперекрест, музыка настолько громкая, что ни говорить, ни думать невозможно. Толпа народа, не протиснуться. Как в метро в час пик. Пару раз я бывала на таких в Берлине. От мощного навязчивого ритма вибрирует все вокруг – танцпол, стакан коктейля в руке, сама начинаешь вибрировать. И в голове ни одной мысли, только «умца-умца» в такт с грохотом музыки. А здесь было совсем не то. Нет, музыка орала, как положено, братья старались вовсю. В полном мраке два-три луча сиреневого света метались по открытой площадке, на которой поплясывали человек семь. С одного края стояла куча столиков. И там все, абсолютно все места были заняты.
Здесь, по-моему, собрался весь город. И отнюдь не только молодежь. Вон утрешние, игравшие в лото мужички, я уже узнаю многих. Сейчас они со своими тетками. Все пьют кофеек или пиво из малюсеньких пузырьков, не затрудняясь стаканами. Переговариваются, то есть перекрикиваются через столы, отчаянно жестикулируя, будто ругаются. Вот так собрались все вместе, расселись чинно за столами, и давай радостно лаяться.
В самом неосвещенном углу площадки стойка, явно сколоченная на один вечер, нестроганые доски обтянуты строительной зеленой сеткой, сверху пришпилены афишки братьев Менезеш. Во, Менезеш, а вовсе не Пимента или как там еще. За стойкой два приплясывающих бармена, одинаковые, как пупсы на прилавке – черные волосы коротко стрижены, зачесаны назад, виски практически выбриты, аккуратные бородки. Симпатичные такие мальчики, ухоженные, следят за собой. Они деревянными пестиками толкут что-то оранжевое в стеклянных кувшинах и болтают с теми, кто сидит перед стойкой.
Здесь явно все друг друга знают, как в маленькой деревне. Я в нашем доме в лицо знаю человек десять, так, чтоб здороваться – от силы пять, а поговорить о погоде – только консьержка фрау Мюллер.
– Приветик! – улыбаясь, ввинчиваюсь в толпящихся у стойки.
Слава богу, почти все молодые по-английски шарят. Со стариками вот не поговоришь. Когда в лавке сливу покупала, пришлось на пальцах объясняться, хозяйка ни бе, ни ме, ни по-английски, ни тем более по-немецки. А я, уж извиняйте, нау фала португеш.
– Что это такое? – пальцем
