неплохой человек, но у него особый характер… ему и в театре трудно из-за своего характера.
Над заснеженным сквером раскачивались от ветра подвешенные фонари. Все, что представлялось Тимошину: раннее разочарование Саши, последствия ошибки ее юности, — все это наглядно и жестко предстало теперь перед ним.
А на другой день на вокзале Саша провожала его.
— Смотри же, не обмани, — сказал он перед самым отходом поезда.
— Нет, я приеду… Юрий Николаевич сам заговорит со мной об этом.
— Ах, Саша, Саша, — вздохнул Тимошин, стоя на ступеньке вагона, — чистая ты моя душа, наивная и чистая…
— Почему же наивная? — попыталась она улыбнуться сквозь слезы, следуя за поездом.
— Такая уж ты уродилась, — сказал Тимошин напоследок, — такая уж ты уродилась.
Потом пошли службы, водокачка, город в белесом тумане, а за поворотом открылась Волга вся еще в снегу.
В марте, правда, лишь в самом его конце, Тимошин дожидался на перроне Казанского вокзала сестру. Он не знал, как Саше удалось настоять на поездке, но она ехала в Москву и он ждал ее.
Он еще издали увидел Сашу: она была уже в светлом весеннем пальто, хотя в Москве было еще холодно, — и почти подхватил ее с площадки вагона.
— Вот видишь, не обманула, приехала, — говорила она счастливо и оживленно. — Витя, где я буду жить?
— Рядом со мной. В комнате у моей соседки Евдокии Васильевны, она сама предложила… это добрая душа, увидишь.
Они шли по перрону, Тимошин нес легкий чемодан сестры.
— С трудом выбралась? — спросил он испытующе.
Она молча кивнула головой: с такими предупреждениями и таким недовольством отпускал ее Юрий Николаевич, что сейчас, в Москве, в шуме все же весеннего города с голубой привокзальной площадью, об этом не хотелось вспоминать.
Соседка брата, пожилая, полная женщина с добрым лицом, действительно душевно, словно давно знала ее, встретила Сашу.
— Виктор Иванович всегда столько говорит о вас, что я заглазно вас полюбила. Раздевайтесь, деточка, комната у меня небольшая, но уж чистоту я люблю. Вот эта полочка в шкафу будет ваша, я для вас ее освободила.
Евдокия Васильевна не только освободила полочку, но испекла еще и какие-то пышки.
— У вас чудесно, — сказала Саша растроганно, — и цветы у вас на окне чудесные.
Потом втроем пили в ее комнате чай, и Евдокия Васильевна, подкладывая Саше пышки, говорила:
— Ничего нет на свете лучше дружной семьи, а ул; Виктор Иванович так вас любит.
— Я тоже люблю его, — сказала Саша, глядя на брата. — И сестра у нас хорошая.
Евдокия Васильевна, несмотря на полноту, двигалась легко, в ее голосе была задушевность, и вся эта залитая московским солнцем комната чистейше светлела, напоминая о давнем, когда-то близком Саше мире…
— Куда же мы с тобой для начала? — спросил Тимошин, когда Саша, переодевшись, нарядная и свежая, вошла к нему в комнату. Какая ты стала… — добавил он, любуясь ей.
— Постарела?
— Нет, еще поцарствуешь. Еще поцарствуешь, — повторил он задумчиво. — Давай, сегодня просто погуляем, а завтра придешь ко мне на работу, покажу несколько отличных вещей.
— Куда хочешь, Витенька, — сказала Саша бездумно, как когда-то. — С тобой — куда хочешь.
На Красной площади Саша купила у женщины, продававшей птичий корм, пакетик с семенами, кормила голубей, все в Москве было по-новому, только Москва-река, уже готовая к половодью, напомнила о Волге… Но не хотелось ничем омрачать то светлое, с чего начался этот солнечный день в Москве.
— Я ужасно счастлива, что приехала, — сказала она. — После твоего отъезда я только и думала об этом.
— Подожди, куплю тебе крымских фиалок, они так кротко приносят в Москву весну. Я эти фиалки люблю.
Тимошин купил ей в киоске несколько букетиков бледно-лиловых, завернутых в листья, фиалок с розовыми длинными корешками.
Вечером Евдокия Васильевна постелила Саше постель на диване, Саша лежала с открытыми глазами, закинув руки за голову, а Евдокия Васильевна, расчесывая волосы на ночь, говорила мягко и добро:
— Я вас, деточка, утром будить не стану, спите себе. Виктор Иванович уйдет рано, а вы спите себе. А потом мы с вами чайку попьем или кофе, если любите, а там пойдете, куда захочется. Может быть, вам еще одну подушечку дать, чтобы повыше было?
Но подушек было уже три, и Саша засмеялась:
— Куда же выше?
А потом полная рука Евдокии Васильевны, водившей гребнем, поплыла куда-то и все стало, как в детстве, когда жива была мать, так же расчесывала волосы на ночь и наставляла не спеша, как человек должен жить…
Утром брат ушел рано, а Саша заспалась, стекла окон все-таки замерзли за ночь, и розовое солнце искрилось на инее. Пить с Сашей чай Евдокия Васильевна села вторично, по старой привычке она вставала в шесть часов утра, успела уже побывать на соседнем рынке, и от нее пахло свежестью хотя и морозного, но все-таки уже весеннего утра. Саша условилась с братом, что придет к нему на работу, он покажет ей новую развеску в галерее — восемнадцатый век с Рокотовым и Левицким во всем их блеске и кое-что из недавно найденного.
Саша шла по московским переулкам, деревья в садах и палисадниках стояли тихие, словно посерьезневшие к весне, когда нужно будет показать свою силу и красоту, и в них трещали воробьи, что-то не могли поделить друг с другом и ссорились. На одной стороне улицы, в тени, была еще зима, а на другой, освещенной солнцем, стояла влажная, в капели и лужах, весна, в водосточных трубах вдруг с грохотом, радостно пугая, рушилось, и они выбрасывали целым каскад сверкающих и тут же разбивающихся льдинок.
— Ну, как спала? — спросил Тимошин, когда сестра поднялась к нему, в его тихую рабочую комнату с книгами по искусству и справочниками.
— Чудесно… просто провалилась куда-то.
— Сейчас посмотрим наш восемнадцатый век, а потом покажу тебе кое-что из нового.
Они спустились вниз, посетителей в этот утренний час было еще немного, Тимошин водил сестру по залам, и когда Саша останавливалась возле той или другой картины, слегка прищуривалась и говорила: — Витенька, ведь это просто чудо… и по краскам, и по настроению просто чудо, — или что-либо в этом роде, он еще упорнее думал о том, что Саша должна вернуться на выбранную когда-то дорогу…
— А теперь пойдем в запасную залу, покажу тебе один портрет.
Зала служила подсобным помещением, картины стояли рядами у стены, но портрет женщины у ткацкого станка Тимошин еще утром поставил на мольберт, против света из углового окна.
— Ну как? — спросил он, когда Саша молча постояла у портрета.
— Чей это портрет?
