выражением красоты мира, потому что красивое и красное у нее — одно: «… красота не <что> иное как краснота»[208]. «Тоска по родине» — стихи двойственные, показывающие любовь к этому миру, явленную через образ куста рябины, и к миру иному, в который она рвется, последнее признание в том, что ей нигде нет покоя; уйдя туда, она будет вспоминать эти деревья, куст, лес…
4. Из жизни Шуберта
1934 год стал годом цветаевского поэтического кризиса, во многом обусловленого не только творческими, а семейными причинами. По-настоящему это становится понятно из полного текста писем к А. А. Тесковой, где в выражены страдания Цветаевой из-за ссоры с дочерью Алей. «Моего в ней ничего, кроме словесной одаренности, но что вся одаренность — без страсти и воли»[209], — писала Цветаева Тесковой об Алином отчуждении (26-го мая 1934 г.). Выросшая Аля захотела своей самостоятельной, отдельной от материнского влияния жизни. Это нанесло тройной удар: Цветаева не могла простить Але равнодушия (Аля годы была ее абсолютным читателем[210], а в детстве — домашним гением); Аля в свои 22 года была воплощением молодости, красоты и потому антиподом цветаевской Старости (Марина Ивановна искренне писала об этом ряду лиц[211]). Многие знакомые жалели Алю, так как ей приходилось выполнять тяжелую домашнюю работу, следить за братом, чтобы Марина Ивановна могла писать; именно дочерняя помощь давала возможность «быть»: «Ведь она знает, что, уходя из дому, обрекает меня на почти-неписанье. <…> Мне все эти дни хочется написать свое завещание. Мне вообще хотелось бы не-быть»[212], — письмо к Тесковой из Ванва 21го ноября 1934 года, написанное в день чистого и острого как алмаз горя гибели Николая Гронского, полно обиды, горечи, страдания еще из-за Алиного ухода из дому! В прежнем тексте, опубликованном с лакунами, было непонятно, отчего Цветаева думала о необходимости завещания, о смерти.
«Видали ли Вы немецкий фильм „Leise flehen meine Lieder“[213] (по-французски „Symphonie inachevée“)[214] — из жизни Шуберта? Вот — прекрасная трагедия поэта, а моя — уродливая, и, может быть, отчасти из-за ее уродства и плачу. Там — его „не любит“, верней — его любя, от него уходит прелестная девушка, и он остается один — с песнями. А от меня уходит, не любя, моя дочь, которой я отдала двадцать один год жизни, т. е. всю свою молодость»[215], — делится Цветаева с Тесковой 21-го ноября 1934 года. Уход Али лишал Марину Ивановну ее песен, ее любимой работы. Ценя дочернюю словесную одаренность, Марина Ивановна не могла принять в ней всего остального, прежде всего ее жажды самостоятельности, веселости, общительности, советскости. Разлад Цветаевой с дочерью перекликается с темой непонимания в романе Тургенева «Отцы и дети», в котором человек нового поколения, Евгений Базаров, критикует Аркадию его отца, Николая Петровича, игравшего на виолончели «Ожидание» Шуберта. Вспоминала ли Цветаева в тот момент Тургенева, неизвестно, но упомянула тургеневский роман в письме к поэту Н. Тихонову, написанном полгода спустя, 6-го июля 1935 г., где она отождествляет себя с поколениемотцов, а Б. Пастернака видит в «мужественной роли Базарова» (VII, 552). Кроме того, к роману Тургенева отсылает название цикла «Отцам», написанного в сентябре 1935 года, во втором стихотворении цикла введена почтидословная цитата из романа: «Поколенье — с пареньем! / С тяготением — от / Земли, над землей, прочь от / И червя и зерна — / Поколенье — без почвы». Из портрета Павла Петровича Кирсанова: «Весь облик Аркадиева дяди сохранил юношескую стройность и то стремление вверх, прочь от земли, которое большей частью исчезает после двадцатых годов»[216]. Очевидна соотнесенность цветаевского мотива поколенья без почвы, уединенность житья Кирсановых, их неумение хозяйствовать наземле, которое критикует Базаров, и слов о колхозах, цитируемых Цветаевой в письме к Тихонову о Пастернаке 6-го июля 1935 г. Персонажи Тургенева, которым в 1861 году было по 40–45 лет (замечательно, в данном случае, что отец братьев Кирсановых — генерал войны 1812 года!), точно соответствуют возрасту Марины Цветаевой. Родились оба Кирсанова, когда еще был жив Пушкин. Пушкина читал Николай Петрович Кирсанов; пушкинской строкой о равнодушнойприроде из стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» Тургенев завершал роман. Все это близко и дорого Цветаевой.
Я никогда не была ни бессмысленной, ни безмысленной, всегда страдала от «компании», вообще всегда была — собой[217], — писала Цветаева 24-го ноября 1933 года, огорчаясь конфликту с Алей.
А начиналось письмо с рассказа о неписании стихов (не берут), с реакции на вручение Бунину премии Нобеля, где между строк читаются и осознание Цветаевой собственного поэтического таланта, и потребность признания[218]. 28 декабря 1935 г. Цветаева пишет Тесковой о дружбе Али с Буниным, и ее оскорбляет, что Бунин отдает предпочтение не общению с Поэтом, не уму, не душе, а Алиной юности: «Это — русалка: и лед души, и лед глаз, и вечный хохот, и желание заиграть. Она никого не любит»[219]. Еще более резка Цветаева в записи, сделанной 1 января 1936 года:
«Мур растет — свой (не мой, а — свой. Не мой, но — свой!) Аля выросла — чужая, не моя и не своя, как все, и даже не как все — все — лучше. Русалка. Русалка хороша в воде — и в сказке, в доме и в жизни (хотя бы чесание волос и плавательные движения…) — нет, не то: русалка — всегда страшно, но в сказке она — прекрасно-страшна, в жизни же — отталкивающа — ибо есть поступки.
Лень, бесстрастие, ненадежность, безответственность, желание нравиться и только тогда оживление, хохот, глаза, и как основа — полная бессовестность. От тойдевочки — ни следа.
Живет дома — <потому что> работать (зарабатывать) не хочет, и —
В доме, где все работают, живет, чтобы не работать.
Естественно — и дома работать не хочет. Не учится. Непрерывно ходит в гости и в „Союз“. Общительная и даже общественная — русалка.
Посмотрим запись будущего — 1937 г.[220]»
С 1913 года Цветаева ощущала себя профессиональным писателем и презирала Алино участие в самодеятельных спектаклях, в «собраниях», лекциях. «Презираю всякое любительство как содержание жизни»[221], — заявляет Цветаева в письме от 20-го января 1936 года. В этом же письме жалуется на одиночество и вспоминает «дивный» Трехпрудный дом своего отца, сравнивает его с домом Ростовых. Ей не хватало семейного уюта,
