дело до моей болезни. В следующей жизни он и не вспомнит обо мне, до сих пор храня в своей голове отпечатки глубокой древности. Даже как-то стыдно перед ним. Наверное.* * *
Я проснулся от звуков воды. Он умывался в ванной, не закрыв за собой дверь. Так громко елозил зубной щёткой во рту, что я от каждого звука вздрагивал как от скрипа разбитого стекла. Скоро придёт медсестра, последние несколько недель меня умывают другие люди, потому что уже нет сил вставать и всё делать самому. И умывальник в палате этим утром использовался впервые за долгое время, пока я здесь.
— Доброе утро, — сказал он с набитым пастой ртом, словив мой взгляд в отражении зеркала, — как спалось?
Он громко, мерзко сплюнул и набрал воды, прополоскав горло, после чего вышел, наспех вытершись маленьким вафельным полотенцем, висящим на крюке у двери ванной.
— Неплохо. А тебе?
— Тоже. Приснилось, что я в Сибири охочусь на кабанов.
— И насколько это правда?
— Сон — вымысел. Но когда-то я жил в Сибири и был охотником. Неудачливым, кстати говоря. После этого переместился в аристократию Франции восемнадцатого века.
Я был уверен, что он уже где-то ошибся, упомянув восемнадцатый век, но рассказав совершенно о других вещах. Стоило бы на этот раз точно запомнить его слова или даже записать. Надо будет попросить блокнот и ручку у медсестры, когда та придёт с умывальными принадлежностями и холодной уткой. Её что, специально держат в морозилках, чтоб я боялся каждый раз за свою задницу? И без того непросто даётся процедура в присутствии других людей, так ещё и жопа сжимается от мороза.
А теперь и он здесь будет. Стыдно перед ним показывать ещё бо́льшую слабость поверх той, что и так виднеется снаружи. Ощущаю себя обнажённым перед церковным хором. Что-то типа того. Хотя я никогда не был голым перед хором, никаким, и перед церковным тоже. Кажется, люди что-то подобное ощущают. Или нет. Мне просто противно.
Сегодня проводить процедуры пришла другая медсестра. Пожилая тучная женщина с короткими волосами, еле проглядывающимися под больничным колпаком. Она принесла утку, гремя ею об ведро, и пакет, шуршащий слишком громко. На этот звук, наверное, прибежали все, чтоб посмотреть, кому там понадобилось столько барахла лишь для того, чтобы банально начать день. На её объёмном бюсте поверх халата виднелся крестик, иногда пропадающий между веснушчатых грудей. Медсестра бросила утку на пол, потом отнесла ведро в ванную и подошла ко мне плотную. Её взгляд будто обязывал всё сделать самому и предоставить ей больничную утварь обратно в уже помытом виде. Чего она ждёт? Думает, сам сейчас всё сделаю и сальто ещё прыгну от радости? Будьте добры, женщина…
Она грубо меня перевернула и подставила под задницу холодную утку. И вот опять, приехали — холод заставляет тело сжаться, не могу ничего из себя выдавить, и даже ругательства — все отверстия будто закупорились. Я сжал зубы, сомкнул глаза в натуге, и ничего. Из-под меня вытащили утку, словно в наказание за непослушание. Я всхлипнул, надеясь, что никто этого не услышал. Сам перевернулся обратно на спину, и снова на глаза попался крестик, свисающий с шеи наклонившейся медсестры. Она что-то долго искала в пакете, грозно и невнятно мыча про себя.
— Вы верите в Бога? — голос из-за ширмы словно прозвучал из моих уст, но чужим голосом. Он придал форму моим мыслям, взяв на себя смелость и не промолчав, когда не стоило.
Медсестра выпрямилась, кряхтя, и посмотрела сначала на меня. Я помотал головой, в страхе слишком явно дав понять, что не хочу говорить, да и прозвучавшие слова мне не принадлежат. Массивная женщина обернулась и отодвинула ширму. В глаза ударил свет вставшего солнца, попытавшись выжечь мою бледную, тонкую словно бумага, кожу.
— Вы с кем разговариваете? — у неё неприятный голос. Визжащий, старушечий, наполненный пренебрежением в каждой букве.
— С вами со всеми.
Медсестра явно подумала, что даже в таком случае обращаются не к ней, и бросила взгляд на меня, отвернувшегося в эту же секунду к потолку. Я хотел бы избежать её глаз, хотел бы не слышать его слов и вопросов. Пожалуйста, оставьте меня вот так.
— Верю ли я? — медсестра вопрос восприняла как вызов и набрала воздуха, готовясь оборонять свои мысли от посягающих на её вероисповедание. Думаю, у неё имеется огромный опыт в подобных баталиях. Не зря она носит крест столь открыто, как знак победы над каждым атеистом, попавшим в стены этой больницы. — Конечно верю, иначе и быть не может!
— Почему это? — его голос был полон спокойствия. Он и правда общался со всеми нами, обращаясь к каждому лично и одновременно ни к кому, говоря будто лишь с самим собой.
— В смысле «почему»? Вы что, книг не читали? Кто вас воспитывал? В детстве не водили вас родители в церковь? У вас в школе не преподавали… — и прочие заготовленные вопросы, улетевшие в пустоту, в форточку и дальше.
— Я давно в школе не был. Очень давно.
Меня посетила еле заметная улыбка. Мы оба поняли, что медсестра его не узнала, и теперь он решил, видимо, немного поиздеваться над надменной женщиной. Но стоит ли глумиться над её верой? Я терялся во мнениях и спорах.
— Да по вам и видно! Где ваш крестик? Или хотя бы полумесяц? Да что угодно, как вы вообще живёте?
— Как у Бога за пазухой, и спасибо, что поинтересовались. А вы читали Библию?
— Конечно!
— Я имею ввиду не перевод, а оригинал. И неужели всю?
— Всякая Библия — оригинал! — Женщина вообще забыла, зачем пришла, найдя себе цель, чтоб вдоволь накричаться с утра, а вечером спокойно лечь спать, надравши горло. — И какое значение имеет перевод?!
— Огромное, но уже не важно. Мне с вами не интересно вести дальнейшую беседу. Помогите моему соседу и затем покиньте палату, пожалуйста.
Громкие вздохи медсестры, оставшиеся без словесного наполнения, быстро сошли на нет. Он будто сдался на полуслове, резко передумав вести спор, в котором явно разбирался лучше любого другого человека на этой планете. Может, кто-то уже слово в слово вёл с ним подобные разговоры и
