играться людьми как ему вздумается. Хотя, ситуация всё ещё вполне невинна.
— Имею ввиду, вообще сколько вам лет? Я понимаю, что этот вопрос задавали уже сотни раз, но вы никогда точно не отвечали. Это правда, что вы не помните?
— Верно, воспоминания о первой жизни и правда затерялись где-то в моей…
Он осёкся. Думаю, он это тело не хочет называть своим, так же, как и главную её часть — голову. Его нынешнее тело болеет, и болеет очень сильно. Я знаю, каково это, когда стыдишься той оболочки, в которой живёшь, из которой не можешь выйти, если не хватает сил сделать это самолично.
— Помню Египет. Помню пирамиды и пустыни…
— Это так интересно, вы об этом не рассказывали в интервью! — второй женский голос, высокий и неприятный, отделился от первого и гудком просвистел на всю палату.
— Говорил, но не на телевидении. Его ещё не существовало.
— Когда же это было?
— В шестнадцатом веке, но мне никто не поверил, и ещё пару столетий я не предпринимал попыток раскрыть свою тайну.
Тайна? Уверен, он каждую свою жизнь старался похвастаться как можно более обширному количеству людей. Его надменная… всё, всё его надменное естество просто не выдержало бы столь огромного повода бахвалиться. Я уверен, хоть ставку сделаю, что девушки во все времена реагировали одинаково — мочили нижнее бельё. Или набедренные повязки. Кто знает, когда он появился вообще?
— А мамонтов видел?
Я задал свой вопрос, попав в резко образовавшуюся секунду тишины. Каким-то образом угодил в самое яблочко безмолвия, и все резко смолкли. За ширмой загорелась настольная лампа, и только сейчас стало понятно, в какой мрак погрузилась вся палата. Ожидая ответа, я полностью отключил звук на телевизоре, и диктор, наконец-то, заткнулся, сидя в своём отвратительном бежевом пиджаке.
— Я их не помню, правда. — В его голосе послышалась нотка оправданий.
— Но мамонты, насколько мне известно, ещё существовали во время древних Египтян! — добавил я, закрытый ширмой, подняв указательный палец кверху непонятно для кого.
— Но вряд ли сами египтяне на них ездили. — Вставила свои две копейки одна из медсестёр и натужно усмехнулась. Её поддержала и вторая. Я добавил громкости на телевизоре так, чтоб не слышать их бесполезного трёпа.
Я сверялся со временем. Уже одиннадцать, почти полночь. Если б не сосед, телевизор бы мне выключили без моего спроса часа два назад, а сейчас я не только до сих пор не спал, но и имел пульт при себе. Какое-то детское наслаждение наполняло грудь, успокаивало и даже радовало. Давно не ощущал подобного. Что там мерцало на экране — не столь важно. Само выпрыгивание из давно надоевшего расписания будто оживило меня, и я остался в хорошем настроении, когда медсёстры пожелали ему спокойной ночи и вышли, вообще забыв, что я до сих пор лежал перед включенным ящиком с ряжеными.
Несколько минут тишины. По ту сторону ширмы погас тусклый свет лампы. Его мерное, медленное, но тяжёлое дыхание было различимо поверх еле доходящих до нашей палаты гудков машин из внешнего мира.
— Я видел мамонтов. Они были не такими большими и мохнатыми, какими их рисуют в учебниках и энциклопедиях. — Он говорил будто сам с собой, но достаточно громко, чтобы его можно было расслышать.
— Ты охотился?
— Приходилось. Я тогда ещё не понимал, почему вижу смерть своих потомков, и даже не задумывался соответственно, каким наделён талантом.
— Таланты развивают, а ты это просто получил.
— Верно. Но и даром его назвать не могу.
Я не стал развивать тему. Конечно он будет распинаться, что это не дар, а проклятие, а мне эти речи тошны до ужаса.
— Часто ты умирал?
— Поначалу очень часто. Потом научился претерпевать каждый отдельный жизненный цикл, учась новому и не забывая старое.
— Каково это?
— Перерождаться?
— Умирать…
В моём голосе промелькнула дрожь. Ужас резко подступил к горлу, и я резко отвлёкся от разговора с ним на безмолвный телевизор, чтобы немного успокоиться.
— Страшно каждый раз. Завидую даже, что ты не появишься вновь…
— Извини, но тут мы друг друга не поймём, так что не будем.
— Это ты меня прости. И правда, что-то я забылся.
Я не мог из головы выкинуть мысль, будто он клоуничает там, спрятанный за ширмой как за театральной кулисой. Все его слова какие-то наигранные, словно заученные, опостылевшие ему самому. Но он так привык говорить одно и то же, что просто уже не способен перестать. Мне что, пожалеть его? Бедняга изучал мир вдоль и поперёк сколько душеньке было угодно, и вот он устал, страдалец, теперь ищет утешения у таких, как я. Мои сорок два по сравнению с его тысячелетиями выглядят как пшик, мимолётный сон, который на утро забываешь начисто.
— Что у тебя? — сменил он тему, и опять неудачно. Я не захотел отвечать, как подобает.
— Рак.
— Я знаю, а чего?
— Какая разница?
— Просто интересно. У меня самого хордома.
— Соболезную.
Хотя, чему я там соболезную? Я даже не знаю, что такое эта хордома. Что-то редкое, наверное. И тут решил отличиться, лишь бы не заболеть каким-нибудь тривиальным раком лёгких.
Тут мне резко надоело само слово «рак».
Он промолчал, перевернулся на своей скрипучей койке и тут же захрапел. Везёт ему, так легко засыпает! Я выключил телевизор и спрятал пульт под подушкой. Гнетущая тишина обняла как надоедливая слюнявая старуха. И до этого было негромко, а сейчас кроме шума в ушах ничего не слышу, и просто противно от этого. Я думал, от усталости быстро отключусь, но мысли зароились в голове, как сотня другая маленьких настырных муравьёв. Каково это, когда не боишься очнуться однажды в новом теле, в новой стране, в новом времени? Он видел рассвет человечества и, вполне вероятно, увидит его закат. За такое время можно научиться мириться с подобной ношей и засыпать спокойно, привыкнув к тому, что дни больше не кажутся долгими, сливаясь в ровное течение времени, тоже утратившего всякую ценность.
А он ещё строил вид, что ему есть
