на фронт. Говорить много не стану, предлагаю провести сбор средств в пользу семейств.
Сидевший в углу незнакомый рабочий {да и все тут, кроме Сашка и Кудя, были незнакомы Тимошу) насторожился.
— Это что же — подписной лист предлагаешь? Меньшевистская затея!
— А ты по-большевистски подходи. Разъясняй людям, почему потребовался лист. Каждому человеку объясни, почему пришлось отрывать нам от себя рабочую копеечку. Кому нужна война, а кого гонят на войну.
Заметив Тимоща, Кудь воскликнул.
— Давай сюда, сынок. Слыхал об чем разговор? Что думаешь?
Тимош ничего еще не думал, но поспешил согласиться с «Судьей».
— Ну, вот и молодежь нас поддерживает, — и Кудь тут же поспешил заручиться этой поддержкой.
— Значит, возьмешься собирать? Сашко объяснит тебе, что нужно делать.
— Да чего ж…
— Вот, слыхали? — оглянулся старик на товарищей, — уже новенькие пошли в дело. Ну, кто спрашивал про оборонщиков?
— А мы не про то спрашивали, — снова заговорил незнакомый рабочий, сидевший в углу, — мы спрашивали, пойдет ли шабалдасовский на общую забастовку. Пойдет с нами или стаканчики гнать будете?
— Стаканчики сейчас все гонят, — спокойно возразил Кудь, — хоть в Ревеле, хоть в Риге, хоть в самом Питере. Кругом одно. А рабочие как были рабочими, так и остались.
— Остаться дело не хитрое. Не про то разговор. Шабалдасовские пойдут на стачку или не пойдут?
— А ты меня не спрашивай. Я за всех не ответчик. Надо поднимать людей. Объясни людям — они пойдут, — так же спокойно отвечал старик, — вот соберем рабочую копеечку, потолкуем с народом, копеечка и покажет.
— Помаленечку да полегонечку! — негодующе оборвал незнакомый рабочий. — Дядько с волами, а не работа.
— Какой завод, такая и работа. Дернешь — оборвешь, — всё так же невозмутимо продолжал старик.
— Что же сказать товарищам?
— А так и скажи: в девятьсот пятом не подвели, в двенадцатом не подвели, а теперь и подавно.
— Ну, смотри, старина!
Незнакомый рабочий подошел к Тимошу.
— Руденко?
— Это еще не Руденко, а четверть Руденки, — ответил за Тимоша Кудь.
На обратном пути Сашко спросил:
— Слыхал, как собирать надо?
— Слыхал.
— Ты копеечки не собирай. Ты людей собирай.
Тимош не понял.
— Не копейку с людей требуй, а чтобы нашу жизнь поняли.
Тимош молча кивнул головой.
— В случае чего — ко мне обращайся. До Судьи тебе дела нет. Слыхал? Ты его и не знаешь, и в хате не встречал. Я сам не знал, что он в хату придет. Моя вина.
Тимош снова молча кивнул головой.
— Теперь нас троечка на заводе, я, да ты, да Коваль Антон.
— Значит, и Коваль?
— А ты не смотри, что он вахлачок-мужичок, деревня. Коваль свое дело знает. Так и держись.
Условились, как вести сбор средств, кому доверить общую кассу. На прощание, Сашко, словно невзначай, заметил, приглядываясь к Руденко.
— Ну, вот и призадумался!
— Ну, и что, если призадумался? — смущенно ухмыльнулся Тимош.
— А то, что одним дурнем на свете меньше станет.
* * *
Как-то по дороге на завод внимание Тимоша привлекла необычная толпа у ворот железнодорожных мастерских: женщины, ребятишки, шум, крик, слезы. Насилу допытался, в чем причина — расчет под мобилизацию. Никогда еще такого в железнодорожных мастерских не было.
Пришел в цех, и в цехе неспокойно. Штамповщики, народ обычно покладистый, — зарабатывали неплохо, местом дорожили, — бузили, галдели. Перед самым обедом механик с молодым парнем схватился.
— Знаю — сходки. Молчать. К воинскому начальнику!
— Что это он воинским стращает? — спросил Тимош товарищей.
— На двадцать человек уже список составили, — угрюмо отозвался Коваль, — Женька прибегал, рассказывал.
— Теперь, друг, куда ни кинь — особое положение.
Примерно в эти дни — дни особого положения на заводе да и во всем городе, когда по малейшему поводу и без всякого повода угоняли лучших рабочих в окопы, — в цехе появился новый человек, среднего роста, аккуратненький, в меру плешивенький, не то, чтобы пожилой, но уже порядком «пидтоптанный», впрочем, с бравыми фельдфебельскими усищами. Прочили его кладовщиком, уверяли даже, что направило новичка военное ведомство, поскольку на оборонном заводе требуется секретная служба… Однако впоследствии выяснилось, что ничего секретного, кроме стремления спрятаться от войны, в службе аккуратненького человечка не было. Кладовщиком он по каким-то обстоятельствам не задержался, устроился главой слесарни и, надо сказать, проявил солидное знание дела.
Когда рабочие обращались к нему: — Послухай, Кувалда! — Он обижался и строго поправлял:
— Не Кувалда, а Кувалдин. Кондрат Кондратович Кувалдин.
Сбор средств в помощь рабочим семействам увлек Тимоша. Руденко очень гордился тем, что ему доверили собирать деньги. И тут, как частенько с ним случалось, снова сказалось мальчишеское — вот эта привычка считать самым важным вопросом денежный, то есть такой, который можно подсчитать, взвесить, такое дело, которое можно на хлеб выменять.
И это дело подвигалось хорошо. Рабочих подкупал нехитрый вид парня, его обстоятельные политические разъяснения, а может и фамилия Руденко вспоминалась.
Так или иначе, сбор прошел успешно, и Тимош втайне уже предвкушал похвалы Сашка, да и самого старика.
Однако Незавибатько, глянув цыганским оком на картуз с деньгами, только ухмыльнулся.
— Сколько тут, считал.
— Я с самого начала считал. Вот на бумажке записано.
— Ну, а сколько людей, нашего брата, сколько сирот, солдаток, сколько в деревне дворов обнищавших — считал?
Тимош удивленно смотрел на товарища.
— Не считал? — воскликнул Сашко и злобно ударил ладонью по царским кредиткам, — сто семьдесят три рубля и желтая пятидесятикопеечная бона. Капитал! Спите спокойно, вдовы и сироты. Накормим весь рабочий народ!
— Другие еще меньше собрали, — обиделся Тимош.
— Верно. Справедливо сказал. Еще меньше. И не удивительно, — не легко рабочему оторвать свою кровную копеечку, когда собственные дети без хлеба сидят. Понял?
— Понял, — нерешительно протянул Тимош.
— Нет, друг, ни черта ты еще не понял. Верно говорят, пока на собственной шкуре не почувствуешь… Тебе что? Ты у Ткачей, как у Христа за пазухой. Тетенька буханку с Мелитополя притянет, у дяденьки картошку на железнодорожном огороде посадите, цибуля на собственном дворе под собственным носом растет, а сало у другой тетки уже шмалится, на всю Моторивку пахнет. Где тебе наше голодное по-настоящему понять? Я получку выгоню, а у меня две сироты, да еще братниных сирот пять галчат. Один рот больше другого. Да еще соседских трое — тоже, ведь, не у каждого совести хватит… Где тебе это понять!
— Не смей так говорить.
— Не сме-ей, ишь, ты!
— Да, не смей, — Тимош чуть было не крикнул, что его отца весь паровозный завод знает.
— Ишь ты — не сме-ей! А ты слышал, что про нас люди говорят? Слышал, как нас с тобой обзывают? Оборонщики, говорят, шкуры,
