было. Пошел на полосу света, притулил глаз – а она как без головы, только плечи ходят мелкой рябью.
– Убеги, обмани, ты же знаешь, что я – это я и так будет вечно, – так сказал про себя, шевелил губами безо всякого звука.
Вошел на кухню уверенный и мягкий. Так она и ревела в меня полночи, а я божился, что все будет хорошо. Утром ушел к любовнице на сутки, мобильный оставил на полочке дома – пусть Маша знает, что я вернусь.
Когда-то она была студенточкой в майском платье, ступала легко и празднично. Я пытался вспомнить ее лицо после первой встречи, но перед глазами плыла лишь светлая галиматья с золотистой кромкой, обещание рая. Я только начал дело, но деньги уже водились. Подарил ей часики, трусики, бусики. Подружки кругом галдели – не проворонь счастье. Маша вцепилась, да так, что с плеча не стряхнешь. Я пират, а ты моя верная птичка. Когда подружка, а когда и бульон.
И ведь никого, никого не могу я так преданно мучить, как тебя. Любовницы сбегают после первой оплеухи. Я пишу им ночью невзначай, спустя месяц или год. Часто меня готовы слушать, стряхнуть пепел с покаянной головы. Не видеть, что «п» всего лишь шляпа на затылке, а голова-то прежняя, окаянная. Мы проводим милые дни и ночи, а потом мне становится холодно. Я кусаю дающую руку в надежде добыть крови, меня вышвыривают, как нерадивого пса. Тогда я возвращаюсь к тебе и впиваюсь в самую глотку. Мир и покой только с тобой.
Ты родила мне наследника, маленького двойничка, дурно написанную копию. Скулящий акуленыш не давал спать, и я съехал, пока он не подрос. Когда ему минуло шесть, учил его плавать. Как добрый отец, относил на широких руках ближе к середине реки, в глубину. И бросал. Помню пару молящих глаз, лихорадочное копошение, водную возню. Дождавшись, когда хлебнет как следует, выуживал мальца за шкирку, как мокрого котенка. Посмеивался над ним добродушно: «Ну ты, Петька, даешь, служить во флот отдадим». А тот в слезы, да так, что из носа пузыри. Весь в свою мамашу.
Даже с такой глупостью, как родить смелого мальчика, ты не справилась. Просто отдаться телу, стать частью природы. На твой барабанно-круглый живот было неплохо ставить пиво, пока смотришь боевичок. Вот и все радости отцовства, которые ты мне подарила. Дело оставить некому, хорошо хоть бабушка рада. Говорит, что ребенок моя копия, копия, копия, зачем плодить дешевые копии, когда есть непревзойденный оригинал. Жалко, что люди не рыбы. Напрудил бы сотню мальков, и выжили б лучшие.
Мой брак никуда не годится, пора наконец это признать. Ты даешь все, что можешь, но этого мало. Ты просто слабая, слабая, слабая, и это нельзя забыть, простить и перечеркнуть. Я снова съезжаю, когда малому исполняется десять, прям в его день рождения. Вокруг подарки и клоуны, это его отвлечет. Кому нужен холодный отец, когда в новой приставке миры.
На следующий день ты сообщаешь мне, что он пропал. Что за рептилия ты такая, с глазами на затылке. Малец трусоват и далеко не уйдет. Чего волноваться? Вечером звонит моя мать – ребенок у нее. Добрался как-то без денег, сутулый, голодный. Пулей туда, отряхиваю дурачка, пятачка, Петю. Мама, я достойный человек, такой, каким ты меня воспитала. Мама умиленно блестит глазами.
Вышли за порог – отвесил подзатыльник, аж в черепушке треснуло. Мальчик снова в слезы – ну и воспитание! Нельзя вам оставаться вдвоем, не то он совсем разнюнится. Мне надо быть с вами – долг. Вернулся как герой, сына спас, тебя своим присутствием облагодетельствовал. Встретила нас серая, тон лица как самый завалящий бинтик на мумии, поставила чайник, улыбнулась. Да хоть бы сейчас зубы показала, ан нет. Бутерброды, три вида – а че так мало? Я спросил, сделала еще один, с аппетитом все съел, сказал, что суховаты. Петя чуть поклевал, ушел в комнату. Ну что за напасть – он даже не жрет толком! Куда с таким наследничком – позорище! Надо бы нового, да доверия к тебе нет, вытужишь опять какую-то хреноту.
Больная ты, наверное. Тощаешь да тощаешь, будто я семью не кормлю – да чтоб все так кормили, как я не кормлю, еще и любовницам хватает! Ты мешаешь ложечкой чай, и металл дзынькает, как подергивающая зубная боль. Жизни в тебе не осталось, одна только боль. По носу пальцем щелкни, и все, упадешь, расшибешь голову. Вот и не трогаю, слабых нужно беречь.
Год прошел как туман над рекой. Пара новеньких девочек, эти бы точно с наследником управились, а бегут, дуры. Я им все, а они – вот так. Тупой жестокий мир. Мелкий будто совсем не растет, сидит в комнате, только и пялится в экраны. Записали на карате, так он совсем в слизь обратился. Угол не может пройти, чтобы не запнуться, весь немощный, даже руки потряхивает. Прикидывается больным, чтоб не идти, ну, я ему оплеуху, и вперед, нечего.
Одним утром мне пришлось подвозить его в школу. Ты на своей сильно влетела, страховка вроде покрывает, и спасибо. Сама цела – да что тебе сделается, осталась только кожа и требуха, ломаться и нечему. За руль своего авто я тебя, конечно, не пущу – кто ж даст мартышке автомат? Вышли вместе с мальцом во двор, глядь краем глаза, а он мне уже по плечо. Руки нелепо подпрыгивают, ноги волочатся, тонкая шея гнется под тяжестью головы. Пустил его на переднее сиденье, путается в ремнях, даже сам пристегнуться не может. Цыкнул на него, сделал все сам. Ехали молча, нужный поворот прошел мимо, навигатор повел дурацким путем. Да чтоб я помнил, куда точно ехать, я там лет пять уже не был. Обругал Петю, что не сказал, куда поворачивать, он даже извиниться не смог, промолчал. Глотал сопли, наверное. Все-таки выехали, встал на парковке: «Выметайся, – говорю, – рюкзак свой не забудь, растяпа. Чего сидишь?» Он смотрит мне в лицо бесстрастно, как через прицел, холодная, как из проруби, ненависть. Всего секунда, и оцепенение рассыпается, хлопает дверь, мальчик уходит. Знаешь, не так уж и плох мой наследничек. Он мне еще отомстит, зло победит зло.
Музы Катрины
Катя плотит 30 Колю уже два года, но так, чтобы об этом никто не знал. Коля рассеянно поправляет узел галстука, тянет пластиковую карту официантке, вводит пин. Официантка мотает на палец белокурый локон, легонько вздыхает и уходит.
