глаза, родители-наркоманы. В мартовскую метель ее беспутная мать постучалась в дверь, попросила, кажется, соли. Пока взрослые переговаривались на пороге, Таня зашла в квартиру и стала со мной играть.
– Останется у вас?
– Пускай.
В тот день мы катали машинки по полу, и Таня устроила гараж под креслом, чего я сделать прежде не догадался. Веселая Таня, выше локтя и над коленом налитые, сочные синяки.
– Попроси маму покушать. Только не говори «Таня хочет», скажи «мы хотим», понял? – шипела она на ухо.
И я делал, как Таня велела, и мама выносила хлеб со сливовым вареньем, и мы плевали косточки в пузатую миску. Я рассказал Тане, что больше всего люблю, когда в окне кружит несметная воронья стая. Она принесла особой кукол и елозила одной по другой.
– Смотри, трахаются.
И я чувствовал себя дураком, но соврать, что все знаю, не умел. Тане было плевать, ее живот гудел голодно и зло.
Впрочем, длилось это недолго. Однажды Таня позвала меня в квартиру этажом выше. Другой мальчик – белобрысый, с плаксиво-красным, мятым лицом – хвастал перед нами банкой кошачьего корма, как из рекламы. Эту банку мы приставили к игрушечному роялю в качестве табурета, Таня оперлась на нее запястьем и побежала пальцами по клавишам, извлекая прозрачные, стеклянно-хрупкие звуки. Из еды у мальчика были бутерброды с покупной колбасой, сладкая консервированная кукуруза, конфеты в коробке с алыми розами. Так мы и играли втроем, и когда Таня заболела, я, маясь скукой, пошел к нему один.
– Танины родители наркоманы. И сама она наркоманка, – посмеялся мальчик.
– Неправда.
– Нет, правда.
Я затрясся в бессильной злобе.
– Извинись!
– Не буду!
Я толкнул его, он толкнул меня сильнее, я упал и расплакался от обиды. Его мать привела меня домой, а я все ревел. Не смог отстоять ни себя, ни Таню. Ко мне она больше не приходила. Когда стало тепло, видел их вместе, пока мама тащила меня за руку через двор – была Пасха, и мы нарядные шли на кладбище. В глазах Тани промелькнуло нежное сожаление, и что-то похожее во взгляде я встретил, когда мы с мамой шли длинными аллеями, и я крутил головой и глядел на памятники. Потом Таня исчезла, моя мама говорила, что она теперь живет с бабушкой, и я на цыпочках подкрадывался к двери ее старой квартиры и слушал неясный гам, музыку, голоса. Иногда на пороге топтались выцветшие, пыльные тени, из общего месива отделялась, должно быть, женщина. Со звериной силой она молотила в дверную обшивку. Я отшатывался от глазка и вернуться к игре мог не сразу.
После была моя первая школьная осень. Затем вторая, и третья, восьмая и девятая, пятерки и двойки, первая сигарета, любовь, банка пива – простая арифметика взрослеющих детей. Как-то уже студентом я шел с одной вечеринки на другую. Время было к полуночи, в воздухе повисла золотистая от света фонарей морось. Прохожих почти не осталось, и я удивился, когда заметил девушку в мини, курящую у аптеки. «Ну точно Красноармейская», – пронеслось в голове имя улицы, нарицательное той же породы, как и квартал красных фонарей.
– Хочешь со мной? – прохрипела она.
Я не особо хотел, но голову повернул. Из-под слипшихся от тяжелой туши ресниц смотрели давно забытые, до боли знакомые желто-зеленые змеиные Танины глаза. Деньги свои она отработала в беспечно незапертом подъезде, и мне было так тошно потом, когда она, застегиваясь и отряхиваясь, посмотрела на меня с ледяной брезгливостью и сказала:
– Ну что ж, Алёша, теперь ты точно знаешь, что такое «трахаться».
Меня зовут Антон.
Копия
Я бы простил тебе, если б ты меня била. Прищемила бы пальцы дверью, привязала бы, как собачку, отстегала поводком и ушла. Я бы простил тебе, если б ты завела любовника, моложе и богаче, чем я. Я бы простил, если б ты ушла, вернулась и ушла снова. Я бы простил тебе смех над моим достоинством, оскорбление моей матери. Ты б заняла денег у моего лучшего друга и укатила бы на Багамы, а я бы простил. И все отдал за тебя. Но ты не делаешь ничего дурного и всегда меня ждешь. Этого я тебе простить не могу.
Когда я не ночую дома, ты звонишь только на третий день. Твой голос спокоен и тих. Если б я поднялся по лестнице весь в крови и, безумно вращая глазами, сказал бы: «В багажнике труп», ты бы отерла мое лицо волосами, напоила бы чаем. Всплакнула бы, чтоб не разорваться на части. И нашла бы, куда его спрятать. Я не знаю, что с тобой. Твой отец меня ненавидит, и поделом, поэтому мы к нему никогда не ездим. Мать довело твое несчастье. О ней мы больше не вспоминаем.
Я любил тебя когда-то, но это скоро прошло. Тот день я помню языком на ощупь. Тогда ты была еще целой, не изъеденной червями боли и пауками времени. Я обещал тебе, что это на квартиру. И купил на все деньги черный авто с приятным глянцевым бликом на капоте. Ты заулыбалась: «Красивый».
Я повез тебя кататься, а капилляры в твоих глазах краснели – наверное, отсветы. Мы проехали через мост и реку, миновали островок пригорода. Катили сквозь сухую, бесслезную степь. Я тормознул на заправке и отправил тебя за кофе. Ты принесла макиато из автомата, потому что я так люблю шоколад. Я дернул губой и вылил бурую жижу тебе на макушку. Ты ушла на заднее сиденье, и теперь мы ехали молча. Степь поскучнела, замаячил пост соседнего края. Я молча развернулся, сделал приемник погромче и двинул в город.
Дома ты сказала мне:
– Знаешь, Паша, можно было просто объяснить, какой нужно, и я взяла бы. Я не знаю, как буду мыть голову, волосы слиплись от сахара. Может, мне придется бриться.
– Знаешь, Маша, мне так чудовищно больно, что ты не понимаешь, что мне нужно. Хуже этого только боль оттого, что ты вынуждаешь меня делать больно тебе.
Голову я ей отмыл сам. И расчесывал нежно-нежно. Она и не пикнула, пока за зубцом расчески тянулись обесцвеченные спутанные нитки живого. Сделать бы куколку и мучить ее, не глядя в глаза, без зазрения совести. Наиграться всласть и сжечь, освободиться от наваждения. Волосы я припрятал, но куклу связать так и не дошли руки. Она нашла их через пару лет, что-то проблеял о том, как ее люблю и боюсь потерять. Положила на место. Ночью проснулся, ее рядом не
