видела, чтобы на тебя орали, Шелли. С тобой мама обращается как с хрустальной принцессой. Тебе даже за Эллой присматривать не нужно. Я совершенно не понимаю, зачем тебе из такого места перебираться ко мне.
Шелли разревелась.
— Ничего ты не понимаешь. Она меня теперь убьет. Она обожала мои волосы.
Джулия дотронулась до ее плеча, и Шелли рухнула ей в объятия. Джулия удерживала ее, смутившись, гадая, не ловушка ли это. Но Шелли действительно рыдала. И слышать, как бывшая подруга выплескивает из себя боль, было невыносимо, поэтому Джулия сжала ее покрепче, облепляя грязью, пытаясь держать ладонь на отлете, чтобы не перепачкать еще и кровью.
— Они у тебя слишком длинные были. Так лучше, — проворковала она.
— Я сама вижу, какие гадости делаю, — глухо произнесла Шелли Джулии в плечо. — И не могу удержаться. Как будто… у меня внутри монстр и мне с ним не справиться.
Джулия вдохнула запах подруги — странный запах человека, совсем не похожего на твоих родных. Они ели разную пищу, использовали разные стиральные порошки. Джулия обнаружила, что тоже плачет. Как ей этого не хватало. В двенадцать лет кажется, что обниматься — это слюнтяйство. Лучше сесть близко-близко в машине или залезть под одно одеяло, когда играете в «Дэскрафт».
— Почему ты тампон не вставила? — спросила Джулия. — Ты ж понимаешь, что Марклы и твоя сестра теперь всем расскажут.
Шелли посмотрела вперед, на аккуратное полукольцо домов на их улице.
— У меня закончились. А она выпила, в магазин съездить не могла. Я хотела напихать туалетной бумаги или еще чего, но забыла… — Рот ее перекосился, она опустила взгляд в колени. — Нет, и это неправда. Я знала, что протеку, но мне было плевать. Вчера такой вечер был мерзкий. Сколько она мне плела эти косы. Я проснулась — и как будто не дома. Знала, что протеку, что вы увидите, но мне было плевать.
— А… — Джулия не знала, что на это ответить. Слова не складывались. Месячные — поганая штука. Огромные пропитанные кровью прокладки стыда. Джулия минут по десять в день тратила на проверку, не пришли ли в первый раз, говорила себе, что, когда придут, она ни за что, ни за что никому этого не покажет. Сознаться, что у тебя месячные, — такой стыд. — У Брук Леонардис в школе началось, и никто об этом ни слова. Сиена Мюллер весь стул в столовой перепачкала. А с тобой-то ничего страшного. Можно сказать, что ничего не было. Я подтвержу. Сделаем вид, что у них всех просто мозги переклинило.
— Ты не понимаешь.
— В смысле?
Шелли так и глядела в колени, пряди волос торчали во все стороны.
— Я как будто смотрю на свою жизнь со стороны. Настоящая я где-то там, а остальное — это просто тело, которое ходит, говорит и на всех орет. А настоящая я скоро умру.
У Джулии защипало в глазах. Она вспомнила, как когда-то любила Шелли. И сейчас, в эту самую минуту, снова ее любила.
— Не говори так, пожалуйста.
Шелли шмыгнула носом.
— Я все думаю про бритву. У меня есть этот «Куб боли» с доказательствами. Там все понятно. А сверху я положу записку.
Джулия побледнела. Доказательства? Какие еще доказательства?
— Не нужно про бритву, — попросила она.
Шелли заговорила тихо и монотонно, будто твердя заклятие:
— И там будет сказано: «Это вы меня довели. Я умерла, чтобы не быть с вами. Вот и радуйтесь теперь».
Джулия пыталась быть храброй. Быть твердой — вдруг Шелли нуждается в твердости.
— Прекрати. Ты вечно драматизируешь. Так и заболеть можно.
Шелли раскрыла рот, будто ее сейчас вырвет, глаза у нее расширились, и Джулия едва ли не воочию увидела у нее в душе страшную пустоту, которая изматывала и душила, съедала изнутри. Шелли плакала всухую, без звуков и слез.
Джулия обняла подругу. Сжала покрепче.
— Не надо. Больно.
Тревога. Удар током в тысячу вольт. Джулия ослабила хватку.
— А слушать никто не хочет, — продолжила Шелли. — Если им рассказать, не поверят. Ты была моей лучшей подругой, но я и тебе ничего не могла рассказать. Ты тоже не хотела слушать. Ну еще бы, я же само совершенство. Вот только меня никто не любит. Я злюка. Психичка. Никто за меня не вступится. Даже родные — они ничего не видят. Или делают вид, что не видят. Я просто больная, а остальные здоровые. С ними ж такого не делают.
Слова прыгали, кувыркались, а Джулия все пыталась сочленить их по-иному, сложить историю подобрее. Не получалось.
— Что с тобой происходит? — спросила Джулия.
Губы у Шелли дрогнули.
— Она меня убивает, — прошептала она.
— Она? — переспросила Джулия.
— Эта, — ответила Шелли.
Глаза Джулии обожгло слезами, но она сдержала их, изо всех сил пытаясь оставаться сильной. Если это правда, это важнее всех на свете правил. Важнее того, что кто-то на тебя наорал, что тебя не пустят в гости к друзьям, если у тебя не все оценки отличные. Важнее, чем если тебя огрели совершенно ни за что. Гораздо глубже.
— Твоя мама, — догадалась Джулия.
Голос у Шелли сорвался.
— Только никому не говори.
Джулия окинула взглядом пустую жаркую улицу, провал у них за спиной — он продолжал расширяться. Все выглядело непонятным. Все выглядело незнакомым, потому что мир встал вверх тормашками. Взрослые оказались детьми, дети оказались предоставлены самим себе — и, похоже, так оно было всегда.
— Покажи следы, — попросила Джулия. — Мне нужно видеть.
Глаза у Шелли увлажнились.
— Ты обо мне плохо подумаешь.
— Неправда. Я тебя прекрасно знаю. Мы сто раз играли в «Скажи или покажи». Я тебя знаю.
Шелли нагнулась вперед, закатала блузку. Кожа под ней оказалась не белой, а желтоватой, как сходящий синяк. Повсюду виднелись красноватые точки, образовывавшие овалы. Почти все уже заживали — неясные тени. Плюс четыре свежих. Ярко-красные, с запекшейся кровью — похоже на засос, который Дейв Гаррисон в прошлом году посадил ей на задах «Севен-илевен» в шутку, да только не в шутку.
Джулия очень осторожно дотронулась до пятнышка посередине. Средним и указательным пальцами мягко провела вниз вдоль позвоночника. От прикосновения Шелли слегка обмякла. Выдохнула. Почти утешилась.
А потом одернула свою дорогую блузку из «Фри пипл».
— Я попросила, чтобы она мне заплела французские косички по всей голове. На тринадцатый день рождения. — Шелли посмотрела на Джулию. — В сентябре, да? Уже так давно?
Джулия не знала, что ответить.
— Да, был твой день рождения. Помню.
Шелли обуяло глубинное, нутряное смятение.
— Кажется, тогда оно было впервые. Она сделала это в шутку, потому что у нас ничего
