Я стоял на балконе, хотя курение в номере отнюдь не возбранялось, и делал жадные затяжки. Первоначальный дурман сменился никотиновым спокойствием. Бальзам опасного. Париж и сигареты. Изабель и сигареты. Как же я хотел ее сейчас.
Все те же убогие стоячие туалеты. Рядом тот же тесный душ. Завтрак все в том же местном café. Хозяин за стойкой кивнул, завидев меня. Не то чтобы спрашивая: и где же ты пропадал все эти месяцы? Скорее, как если бы приветствовал меня после выходных. Я сел на табурет у барной стойки. Ни слова не говоря, он выставил передо мной citron pressé, un croissant, un grand crème, не забыл и субботнюю «Интернэшнл геральд трибюн». Я позавтракал, прочитал газету двухдневной давности и попытался унять беспокойство. Ожидание – особенно то, что накапливается многие месяцы, – как кроличья нора; лабиринт без выхода. Все, что я мог сделать, – это появиться в назначенное время и оценить пейзаж между нами.
Это был один из тех коварных дней в Париже, когда холодный легкий дождь не желает сдаваться; когда серость обволакивает все вокруг; когда ловишь себя на мысли, что живешь в вечной плесени. Я заглянул в свой журнал Pariscope. Нашел кинотеатр на рю дез Эколь, открывавшийся через час. Я прятался там до половины пятого – к тому времени Эмиль Яннингс был уже морально сломленным человеком; учитель, уничтоженный своей любовью к недосягаемой Марлен Дитрих и разваливающийся на части в Берлине 1920-х годов63. Дождь утих. Я шел по закоулкам в сторону театра Одеон. Затем свернул на рю де Ренн и спустился вниз по узкой боковой улочке, которая и была рю Бернар Палисси.
В витринах издательства Les Editions de Minuit64 появились новые книги. Те же простые однотипные обложки. Те же строгие фотографии авторов, подсказывающие: здесь публикуют литературу не для всех. Я набрал код на двери. Щелчок. Я ступил во двор и направился прямо к подъезду С. Ее имя третье сверху. Я нажал кнопку звонка. Тишина. Я подождал добрых тридцать секунд. Позвонил еще раз. Тишина. Вот черт. Мне захотелось закурить успокоительную сигарету. Вместо этого я в последний раз нажал кнопку. И держал ее целых десять секунд. Тишина. Я закурил-таки ту сигарету. И сказал себе: вот как все обернулось. Стою в парижском дворике. Видимо, какая-то непредвиденная ситуация помешала ей встретиться со мной. Или осознание: то, что у нас когда-то было – пусть и урывками, по часам, – теперь стало неприемлемым после недавнего появления на свет ее дочери.
Дверь ожила. Я подскочил. Меня приглашали внутрь. Я выронил сигарету, схватился за ручку и распахнул дверь, прежде чем оборвалось жужжание.
– Привет…
Ее голос с верхнего этажа. Я отбросил всякое благоразумие. И бросился вверх, вспоминая каждый поворот и изгиб этой лестницы. Когда я достиг последней площадки, мои руки уже были раскрыты, готовые обнять Изабель. Но первый же взгляд на нее сбил меня с толку. Она, как всегда, стояла в дверях, с сигаретой в руке (как всегда), грустной улыбкой (как всегда) и печатью усталости на лице от недосыпания неделями, а, может, и месяцами. Глубокие тени-полумесяцы под глазами. Веснушчатая кожа бледнее обычного – скорее, оттенка меловой пыли. Вид убитый, удрученный. Но больше всего смущала сильная потеря веса. Изабель всегда была хрупкой. Теперь она выглядела как жертва какой-то отчаянной чумы или голода – истощенная, высохшая, изнуренная. Она видела, как я ошеломлен ее изменившейся внешностью. Тем не менее я притянул ее к себе, крепко сжимая в объятиях.
– Не так сильно, – прошептала она. – А то сломаешь.
Я ослабил хватку. Нежно взял ее за плечи. Наклонился и поцеловал в губы. Ее губы оставались сомкнутыми. Я отстранился и внимательно посмотрел на нее.
– Что случилось?
– Заходи.
Я последовал за ней в студию. Мои глаза округлились, когда я увидел состояние ее стола. Раньше там всегда царили порядок и система. Но теперь он был завален смятыми записками, рукописями, бумагами, каскадом осыпающимися на пол; здесь же стояли переполненные пепельницы, немытые кофейные чашки, три полупустые бутылки вина. Гора посуды в крошечной раковине, неубранная постель, не менявшиеся неделями простыни. Некогда безупречная квартира демонстрировала все признаки не только бытового запустения, но и очевидного беспорядка внутри.
Изабель наблюдала за моей реакцией. Она потянулась к моей руке. Я позволил ей переплести наши пальцы.
– Если ты захочешь сбежать, я пойму.
Я снова притянул ее к себе. Но теперь она отшатнулась, ее тело напряглось, как будто ей было невыносимо физическое прикосновение ко мне. Она села на диван, затушила сигарету в бокале для виски, где уже болталось штук пятнадцать окурков. Она тут же снова закурила «Мальборо». Я заметил легкую дрожь в ее руках.
– Итак… – наконец произнес я.
Она закрыла глаза, и легкую улыбку оборвал всхлип.
– Я собиралась послать тебе телеграмму на прошлой неделе…
– О чем?
– Чтобы ты не приезжал. Для меня сейчас все это слишком тяжело.
– Скажи мне…
– Мой доктор называет это послеродовой депрессией. Это то, что поражает плохих матерей, которые не заслуживают детей после их рождения.
Она закрыла лицо руками и безудержно заплакала. Я присоединился к ней на диване. Теперь она приняла мои объятия, уткнулась головой в мое левое плечо и дала волю слезам. Я держал ее добрых пять минут – она как будто очень долго несла в себе все это горе и только сейчас смогла его выплеснуть. Наконец успокоившись, она вскочила и скрылась в ванной.
У меня голова шла кругом. Мне было ясно: что бы ни настигло Изабель, это не поддавалось никакому контролю; она просто стала жертвой темных и злобных сил.
Когда через несколько минут она вышла из ванной, ее глаза были все еще красными от слез, но на лице лежал свежий макияж, а волосы были расчесаны и завязаны сзади.
Я протянул ей руку.
– Мне очень жаль, что сейчас все так тяжело для тебя.
Она осталась на месте.
– А мне очень жаль, что ты проделал весь этот путь через Атлантику, потратив столько времени и денег, чтобы оказаться в таком борделе. И самая большая катастрофа – это я.
– Почему катастрофа?
– Потому что, как бы сильно я ни хотела тебя прямо сейчас, мысль о том, что ты или любой другой мужчина прикоснется ко мне…
– Мне не обязательно прикасаться к тебе, если сейчас это невозможно.
– Но ты ведь этого хочешь, да?
Мне пришлось сдержать улыбку.
– Конечно, я хочу обнять всю тебя. Быть глубоко внутри тебя. Но, если этого не
