пятки: Катя с тарелкой вафель в руках устроилась рядом и сунула ноги под одеяло. «Тот самый пин-код, пин-код, пин-код», — заголосил телевизор.
— Ты проспал «Главную дорогу», — заглянула в спальню Наташа. — С собакой я погуляла. Через час Кате на рисование.
Черт.
— Ладно, я ее отвезу.
Он доплелся до ванной, провел пальцами по щетине, взялся за бритву, но передумал. Тщательно почистил зубы, избегая своего отражения в зеркале, и вышел на кухню. На экране маленького телевизора беззвучно прыгали все те же Смешарики.
— Кать, поешь и одевайся! — крикнула Наташа со второго этажа.
— Хорошо, мам!
Подписка. Как ни старался, думать ни о чем другом не получалось. Даже запах вафель вызывал головную боль. Все это можно остановить. Не продлевать. Катя вернется с рисования, они сделают уроки, лягут спать, а утром все закончится. Никакого больше рисования и уроков. Никакой подписки.
— Пап, поехали?
Она стояла перед ним в джинсах и футболке с пайетками, на плече — сумка-папка для этих ее художественных штук. Илья допил безвкусный кофе и сунул ноги в ботинки. Пока дочь обувалась, вышел во двор и снял с сигнализации пикап. Катя забралась на переднее сиденье и стала перебирать радиостанции. «It’s gonna be OK, it’s gonna be OK», — подпевала она. Пикап отмерял километры до Володарского, солнце било в лобовое стекло.
Возле центра досуга «Солнышко» Илья заглушил двигатель. Катина учительница рисования как раз шла мимо с остановки.
— Илья Николаевич…
Илья опустил стекло, и она протянула ему руку.
— Мои соболезнования. Нет слов, чтобы выразить, такая боль… Вы хотите забрать рисунки?
— Да. — Он поднял голову. — Конечно, я их заберу.
— Пойдемте.
В классе было пусто, в солнечных лучах танцевали пылинки. Пока учительница искала, Илья рассматривал пустые мольберты.
— Вот. — В его руки легли три листа формата А3, плотные и хрустящие от засохшей краски. — Это Катечки.
— Спасибо, — сказал он и вышел.
Илья положил рисунки на пассажирское сиденье рядом с водительским. Выехав на Володарское шоссе, притормозил у остановки «Поворот на Большое Саврасово» и осмотрелся. В город — никого, в область тоже. Раздосадованный, включил поворотник, чтобы уйти на Прудки, глянул в боковое зеркало, выключил поворотник. К остановке в сторону области подошла девушка. Косточку на левой ноге кольнуло. Илья пошевелил пальцами, но боль не утихала — так и грызла палец, пока он ехал до следующего светофора, чтобы развернуться, и по обочине обгонял автобус, который тяжело газовал в пробке. Наконец пикап остановился рядом с девушкой. «Вам куда?» — «В Нижнее Мячково». — «Садитесь, да не бойтесь, я часто беру, сам оттуда. А, это дочь рисовала, назад киньте. Дочери-то? В пятом. Черт, впереди авария, сейчас на полчаса застрянем. Я и сам спешу, давайте в объезд. Туда мало кто сунется, это на моей можно, потрясет немного, но лучше плохо ехать, чем хорошо стоять».
Косточку на ноге ломило уже всерьез. Из-за этого он отъехал не так далеко, как обычно, вышел быстрее, чем обычно, схватил веревку руками более влажными, чем обычно. «Выходи. Завали. Вперед шагай». К яме тоже пришлось идти дольше, но в ней, как и раньше, было подчищено: съедено.
Ее заклинило на дочери: подумайте о ней, подумайте.
А он только о ней и думал…
К пикапу Илья возвращался не оглядываясь.
Наташа ждала на крыльце. Курила. Помахала, когда Илья заехал во двор.
Катя выскочила из машины и побежала к ней.
— Что сегодня нарисовала?..
Илья протянул первый попавшийся из рисунков:
— Вот.
— О-о, славный котик! Пойдем, повесим в нашей спальне.
Поколебавшись, Илья снова сел за руль. Наташа обернулась:
— Ты еще куда-то?
— В сервис. Движок стучит, пусть посмотрят.
Пока ехал, избегал смотреть на остановки. Не взял даже чету пенсионеров, которые медленно брели по обочине с огромным рюкзаком, привязанным к багажнику велосипеда. Наконец свернул на Каширку, а потом — к Горкинскому кладбищу, но не доехал, остановился возле шлагбаума, за которым уходила в лес прокатанная колея. Дальше пешком. В который раз, совершая этот путь, Илья удивлялся, что Серафим поставил дом именно здесь — между коттеджными СНТ, складскими ангарами и частными автосервисами. В доме не было ни электричества, ни воды. И кажется, мало кто вообще знал о нем — может, разве что дачники, которые замечали дым из трубы над деревьями.
Как всегда, при его приближении залаяла собака и никто ее не окрикнул. Пес надрывался, брызжа слюной, пока Илья подходил к крыльцу. Дверь была не заперта. Он вошел, вытер ноги о циновку и перекрестился на перевернутую икону, как здесь было принято: снизу вверх и слева направо. Пахло сеном и деревом. Илья прошел туда, где печь: Серафим спал на скамье, его грязные пятки едва светились в темноте. Илья зачерпнул ковшом воды из ушата, плеснул себе на руки, влажными ладонями вытер шею. В тишине — только часы тикали — заиграл вальс «Минутка». Илья быстро сбросил вызов, но пятки уже потерлись одна о другую, скрипнула скамья, потянулось «О-о-о». Илья прилип к печи. Серафим сел и почесал ладонь. Он был молодым и грязным, всегда босой и всегда в одной и той же футболке. Косая челка закрывала правый глаз. Илья был уверен, что этого глаза у Серафима вообще нет.
— А, — сказал он при виде Ильи. — Подписку пришел отменять?
— Нет, — выдохнул он и вжался спиной в печь еще крепче. — Не отменять, но, может, получится пересмотреть условия?
— Наталья довольна?
— Она… — Илья уставился в пол. — Да.
— Катя настоящая? Умрец страдает?
— Страдает, все как договорились, вот только… — Илья пошарил взглядом в поисках поддержки и уперся в красный угол. Глубоко вдохнул, сначала попробовал без звука, а потом произнес: — Страдает не он один.
— А, — повторил Серафим. Он выглядел так, будто еще спал. — Ты хочешь все как есть, но чтобы не платить.
Илья ссутулился, печь жгла ему хребет.
— Я готов платить, но, может быть, иначе?..
— Хреначе! — ласково протянул Серафим. — Умреца кормить надо. Пока ты его кормишь, он пропитание имеет и от того пропитания живет, девка достает у него из-под губы os naviculare pedis[1] и отдает мамке, а мамка из седины своей вяжет мешочек и отдает проскуднику, чтобы он просвирки собрал и ведьме отдал, которая Катьку твою на Наталью наводит. Чего тут выкинешь?
— Не могу больше, — сказал Илья. — Не могу.
— Так и не моги.
— Мы все попадем за это в ад, — прошептал Илья глухо.
Серафим лыбился, как подросток.
— Мы и так уже в аду, сын мой.
* * *
— Видишь их?
— Нет, — сказал Мирон и снова высунулся в окно, чтобы получше рассмотреть обочину. — А ты?
Фура впереди притормозила, включила поворотник и начала перестраиваться в левый ряд. Только тогда Мирон заметил задние
