для них, и особенно для социал-демократов, окончание военных действий принесло разочарование. Во время войны большинство из них возмущались тем, как союзники держали их на расстоянии вытянутой руки, пресекая всякие миротворческие попытки требованием о безоговорочной капитуляции. Они не могли поверить, что такое отношение сохранится и после окончания военных действий. Они всерьез восприняли теорию о том, что война идет не между нациями, а между идеями. Они ожидали, что управление Германией будет передано в их руки, а представители союзников будут сотрудничать с ними как коллеги. Вместо этого они обнаружили, что правительство перешло в руки иностранных солдат и администраторов, которые мало знали о Германии и склонны подходить ко всем немцам с одинаковой меркой. Со временем на них было возложено много обязанностей. Однако к ним продолжали относиться как к побежденной нации. Их трудности и продовольственные пайки оставались такими же, как и у всех остальных[18].
В долгосрочной перспективе это было несомненным преимуществом, так как избавляло их от многих пятен коллаборационизма, но в то время вызывало горечь, тем более что большинство других немцев разделяли их ожидания и могли лишь заключить, что союзники считают их малозначимыми. Горечь подпитывала озабоченность проблемой вины; казалось, что то, как с ними обращались, вытекало из теории коллективной вины, которой, как они считали вместе со своими товарищами, придерживались союзники. Антинацисты, конечно, своей вины не отрицали; один из парадоксов ситуации заключался в том, что именно те люди, которые были наименее виноваты, больше всех были готовы ее признать. Но они решительно утверждали, что сами союзники виноваты не меньше, поскольку именно их политика, начиная с Версаля, привела Гитлера к власти и позволила ему укрепить свои позиции. Ни один разумный человек на стороне союзников не мог бы отрицать, что вина в этом смысле является общей, даже если он мог спорить о том, как распределять вину. Но было много других немцев, которые с готовностью ухватились бы за любое признание ответственности союзников как за оправдание от уклонения от собственной ответственности. Один немецкий пастор счел необходимым напомнить своим прихожанам, что блудный сын, вернувшись, не сказал: «Отец, я, конечно, согрешил, но если бы мой старший брат не был таким фарисеем, то никогда не ушел бы из дома. Он виноват не меньше меня». От открытого признания вины, которую они не оспаривали, многих антинацистов удерживал страх того, что это будет использовано против них в политическом свете. Лишь немногие из них оказались достаточно смелыми, чтобы сказать вместе с другим пастором: «Мы знаем, что признание вины, которое мы делаем перед Богом, может быть использовано в политических целях. Но мы не должны позволять политическим соображениям отвлекать нас от того, чтобы говорить правду». Более того, многие из самых искренних демократов и из самых просвещенных священнослужителей особенно остро чувствовали политику России и не могли понять, почему западные союзники продолжали сотрудничать с такой очевидной недоверчивостью. В итоге, за редким исключением, отношения между союзниками и теми немцами, которые должны были стать их главными помощниками, складывались непросто. В долгосрочной перспективе это, возможно, и не было плохо, но усложнило ближайшие проблемы и, в частности, могло навсегда исказить мировоззрение социал-демократов.
День 7 мая 1945 года ознаменовал окончание лишь самого легкого этапа завоевания Германии. Ее народ был побежден физически; вопрос теперь заключался в том, можно ли покорить их духовно. Даже если бы человеку было легко отказаться от трудного прошлого, первым условием для этого является наличие воли.
Немногие немцы обладали такой волей, но столь же немногие осознавали, что у них ее нет. В лучшем случае они старались не рассуждать. Как их можно было убедить, особенно когда многие, реагируя на Геббельса, относились с глубоким цинизмом ко всему, что им говорили власти? Это был основной вопрос оккупации в той мере, в какой она была не просто военным маневром. Если его не решить, плоды победы окажутся зыбкими.
В любом случае было очевидно, что многое зависит от успеха союзного военного правительства в управлении страной и особенно в преодолении очевидных физических трудностей. Ничто так не впечатляет немцев, как способность добиваться результатов. Однако в глазах немцев успех означал обеспечение для Германии сносного существования, оцениваемого не по уровню остальной Европы (о котором имелось лишь неполное представление), а по тому, к чему привыкли сами немцы. Исходя из этого с самого начала было ясно, что вопрос будет заключаться в степени неудачи, поскольку в существующих условиях необходимых условий для успеха не было. Оглядываясь назад, можно сказать, что предотвратить гражданскую войну и всплеск эпидемических заболеваний или голода в Германии – достижение немалое; это удалось во многом благодаря напряженным, хорошо продуманным и, в основном, бескорыстным усилиям отдельных офицеров союзников, а также щедрой помощи со стороны Америки и Великобритании. Но пока шел этот процесс, он не производил никакого впечатления на немцев, которые оценивали ситуацию по своим собственным меркам, забыв, что либеральная демократия – это нечто большее, чем отречение от Гитлера, который потерпел поражение. Они быстро разглядели недостатки в тех, кто во время войны так настойчиво заявлял о своем превосходстве. Жители Центральной Европы, у которых демократические привычки не являются врожденными, склонны принимать процесс формирования мнений за бессмысленную путаницу и добиваться быстрых результатов проверкой системы, которая не предназначена для подобной оценки. Было много веских причин для критики контролирующих органов, но критика со стороны контролируемых зачастую сводилась к тому, что проблемы решаются не так, как это делали бы сами немцы. А этот негерманский подход, в конце концов, и составлял суть операции.
Во-вторых, многое зависело от тех немцев, которые были не просто антинацистами, но в достаточной степени сроднились с Западом, чтобы подняться над сентиментализмом, жалостью к себе, эгоизмом и отсутствием объективности, которые обычно присущи нации, потерпевшей поражение. Можно ли найти достаточно людей с такими качествами? Смогут ли они избавиться от последствий преследований? Можно ли привлечь их к общественной жизни? Смогут ли они себя проявить? И смогут ли они в достаточной степени утвердить свой престиж среди соотечественников, чтобы пережить националистическую реакцию, которая через несколько лет неизбежно должна будет вспыхнуть против всех, кто «сотрудничал»? Трагедия Германии заключается в том, что, поскольку ход истории не позволил провести в стране успешную демократическую революцию, демократию пришлось вводить иностранными штыками после военного поражения, а в 1919–1923, 1929–1931 и потом вновь в 1945–1948 годах она шла рука об руку с иностранным господством и экономической разрухой. Поэтому шансы на успех были невелики, и осознание этого оттолкнуло многих, кто мог
