class="p1">Я кивнула ему, не поднимая глаз, и протянула руку за ключами от машины. Папа Боря подошел ко мне поближе.
— Анюта, может, я поведу, темно уже, — спросил он, и я ответила — сразу, не дав ему закончить фразу:
— Это моя машина, я вожу ее пять лет, и сейчас поведу ее тоже я, и хотя бы об этом мы спорить не будем, ладно?
— Она прекрасно ездит, пап, — начал Сережа, но я прервала его:
— Давайте не будем больше терять времени, открой, пожалуйста, ворота, и поехали наконец, — и села за руль. Как я ни старалась бесшумно закрыть водительскую дверь, она все равно оглушительно хлопнула.
— Жесть, — сказал Мишка с заднего сиденья. Я поймала его взгляд в зеркальце заднего вида и постаралась улыбнуться:
— Похоже, это будет та еще поездочка, Мишка.
Пока Сережа открывал ворота, папа Боря подошел к Лендкрузеру и громко крикнул Лене в открытое окошко:
— Значит, так, Ленька, едем паровозом, рации у тебя нет, поэтому смотри, не теряйся. Выезжаем на Новую Ригу, а потом по большой бетонке на Тверь, при хорошем раскладе через полтора-два часа доберемся. Деревни проезжаем без остановок, никаких пописать ребенку — если что, пускай в штаны писает. Если все-таки потеряетесь — встречаемся перед въездом в Тверь. И да, все смотрим заправки — если что-нибудь будет работать, нам пригодится все топливо, которое мы сможем купить по дороге, — в Анькину машину вашу солярку не зальешь. — Если Леня что-то и ответил ему, я уже этого не услышала из-за шума работающих двигателей; папа несколько раз хлопнул рукой по крыше Лениной машины, повернулся и забрался на соседнее со мной сиденье.
— Ну, поехали, — сказал он.
И мы поехали.
* * *
Чтобы не оглядываться на остающийся позади темный дом, я открыла бардачок, хлопнувший сидевшего рядом папу по коленям, нашарила пачку сигарет и закурила, а когда он тоже щелкнул зажигалкой и салон немедленно наполнился едким дымом, с силой дернула кнопку стеклоподъемника, и пассажирское окошко опустилось до предела. Это было почти невежливо, и я чувствовала, что он смотрит на меня, — но убрала палец с кнопки и оставила все, как есть, а он, не говоря ни слова, завозился с рацией. Не сговариваясь, до конца поселка мы ехали медленно — впереди Ленин Лендкрузер, за ним — Сережа; не знаю, смотрел ли кто-нибудь по сторонам, — я видела перед собой только красные огоньки Сережиной машины, до тех пор, пока за спиной не осталась перечеркнутая металлическая табличка; пятьсот метров до поворота, автобусная остановка — если сейчас повернуть голову вправо, еще будет видна вся наша маленькая деревня, освещенное пятно посреди темного поля, с двух сторон зажатое полоской леса, разномастные домики, среди которых глаз привычно выхватывает знакомую крышу, еще сто метров, двести, еще нельзя оборачиваться — и тут с обеих сторон надвинулся лес, и сразу стало темно, неподвижные деревья, едва присыпанный снегом асфальт и две большие черные машины впереди, теперь можно было повернуть голову, но смотреть уже было не на что — все неосвещенные лесные дороги похожи одна на другую, и неважно, находятся они в километре от твоего дома или за тысячу километров от него, мир твой немедленно делается ограничен тонкой оболочкой машины, хранящей тепло и выхватывающей светом фар только маленький кусочек дороги перед колесами.
Рация, которую папа Боря пристроил на кожаный подлокотник между нашими сиденьями, замигала и захрустела — и в ней немедленно раздался Сережин голос, как будто он говорил уже какое-то время:
— …не едет почти на этом говне. Не знаю, что там у Леньки за солярка была, надеюсь, что не летняя, хорошо бы по дороге заправку найти работающую, как думаешь, пап, реально?
Пока он говорил, сквозь шипение и помехи я услышала музыку — Сережа всегда убавляет звук, когда пользуется рацией, но оказывается, ее все равно слышно, — и тонкий голос мальчика, слов которого разобрать было невозможно; я увидела его лицо в заднем стекле автомобиля — наверное, он стоял на коленях на заднем сиденье машины и тянул руку, чтобы стереть испарину со стекла, но не дотянулся и просто стал смотреть в нашу сторону; а рядом — светловолосую голову его матери. Я видела только ее затылок, она не поворачивалась, но, вероятно, что-то сказала мальчику, потому что было слышно Сережу:
— Оставь его, Ир, пусть сидит, как хочет, ехать далеко, ему будет скучно.
Я подавила желание помахать мальчику рукой — он все равно не увидел бы меня, и нащупала правой рукой микрофон — прежде чем его успел взять папа Боря, чтобы поговорить про заправки.
— Милый, — сказала я, — нам, наверное, стоило бы Леню взять в кольцо — он без рации, пусть лучше между нами едет. Ты его обгонишь или я?
Сережа молчал всего несколько секунд — потом сказал коротко «давай я» и начал маневр, не споря и не говоря больше ни слова, потому что я никогда просто так не звала его «милый», это слово было паролем, которым я не пользовалась часто, прибереженным на крайние случаи, придуманным для тех, кто всегда замолкал, когда мы входили в комнату, полную людей, и переводили взгляд с него — на меня и обратно, а после подходили ко мне на балконе, когда я закуривала сигарету, и спрашивали — «ну как, все хорошо у вас?», для тех, кто ждал от нас откровений и жалоб, потому что должны же они быть — откровения и жалобы; а еще это слово нужно было нам самим, потому что женщина, сидящая сейчас на заднем сиденье его машины, всегда говорила гораздо больше слов, когда была недовольна, — я знаю, он рассказывал мне, и я готова была бы отдать правую руку, только чтобы не сделаться на нее похожей, и потому всякий раз, когда мне переставало хватать воздуха среди людей, которые меня не любили, я говорила «милый, может быть, поедем домой?» всего один раз и улыбалась, и голос мой звучал нежно, и тогда он смотрел мне в лицо — внимательно — и сразу же вставал, и мы уезжали; браво, милый, ты так хорошо меня знаешь.
Ленина машина сзади выглядела совсем неинтересно — девочка, зафиксированная в детском сиденье, была неподвижна и не могла обернуться — на самом деле сквозь тонированные стекла не было видно совсем ничего, и я смогла
