Здесь погоди. Сам схожу, спрошу.
Села Смерть на лавочку, а солдат пошел себе. Доходит к богу, спрашивает:
— Так и так, господи. Там Смерть пришла, спрашивает, что ты ей нынешний год делать повелишь?
— Скажи, чтобы малых ребят нынче морила. Понял?
— Так точно.
Идет солдат назад к воротам, думает:
«Эх, жалко малых ребяток! И света не видали, а уж помирать приходится. Были б у меня внуки, всех бы, сухомясая, поморила. Хоть проси, хоть не проси — не помилует. А родителям — горе, а дедам — вдвое! Нет, не годится, ей-ей, не годится!»
Выходит он за ворота, видит — сидит Смерть на лавочке, дремлет.
— Вот что, старая! Повелел тебе господь нынешний год мелкий лесок глодать. Пошла! Пошла! Без разговору!
Улетела Смерть, а солдат на часах стоит — свое дело делает.
День за днем, неделя за неделей…
Вот и год прошел.
Опять прилетает к райским воротам Смерть. До места не долетела, а уж глядит с опаской — тут ли солдат? «Как бы, — думает, — за спиной у него в калитку прошмыгнуть?»
Да не тут-то было. Укараулил ее солдат.
— Стой! — кричит. — Мимо нельзя! Чего тебе надобно?
— Надобно узнать, что господь нынешний год делать повелит.
— Сядь, посиди на лавочке. Узнаю — скажу.
Пошел солдат к господу, докладывает:
— Опять старуха пожаловала. Приказу ждет.
Говорит господь:
— Скажи, пусть нынче старый народ морит. Пожили, пора и честь знать.
Идет солдат назад к воротам, думает:
«Выходит, нынче нашему брату каюк. Эх, жалко стариков! Вместе ребятами были, в рюхи играли, гусей пасли. Как ни поверни, а жалко».
Прикинул он так, прикинул этак, да и говорит Смерти:
— Вот что, матушка, иди-ка ты в леса. Старое пеньё копай да глодай. Господь повелел.
Повесила Смерть голову, ушла в леса.
На третий год опять ворочается.
А солдат уж знает.
— Сядь, — говорит, — на лавочке посиди. Дойду до господа, спрошу.
Господь говорит:
— Середний народ морить!
«Ах ты, господи! Ну как такие слова скажешь! Даром, что ли, люди сынов вырастили, дочек замуж выдали, а теперь и хоронить их! Никак это невозможно».
Вышел он за ворота, командует:
— Ступай, старая, середний лесок глодай!
Она, бедная, в три погибели согнулась, пошла.
— За что, — говорит, — прогневался на меня господь?
А солдат смотрит ей вслед и думает:
«По делам вору и мука!»
Оттрудилась Смерть последний год, чует — нет в ней больше силушки. Самой помирать впору.
Давай думать, как бы это ей ухитриться — надуть солдата да и пролететь к богу лично.
Думала, думала — надумала. Скинулась мухой и пролетела в рай — солдат и не приметил.
Он себе стоит, усы покручивает да приговаривает:
— Вот еще годок прошел, а Смерти нет как нет. Полно ей людей морить — околела, надо быть.
А Смерть тем временем перед божьим престолом стоит, поклоны бьет.
Глядит на нее господь, удивляется: и что такое подеялось? Была худа, тоща, а нынче еще худей, тощей стала.
Жалуется Смерть богу:
— Господи, что ж вы надо мной делаете? Измучили меня чисто… Чуть я живая осталась…
— Да что к тебе прикинулось? Какая напасть?
— Хуже напасти гнев божий, батюшка! И за что такая немилость, сама не ведаю. Первый год заставили вы меня малый лесок глодать, а он хоть и тонок, да не ломок. Второй год велели старое пеньё копать, да кережить, все-то я зубы затупила. Третий год приказали середний лес ломать да грызть, а мне уж и кусать-то нечем, и силушка вся! Самой помирать впору.
Подумал господь и сразу догадался: военная хитрость! Солдатово дело!
Позвал солдата к себе и говорит сурово:
— Разве ж можно без моего позволения эдакую тяжесть накладать? Будет тебе за грехи! Она три года лес понапрасну глодала, а ты ее три года при себе относи. Попомнишь у меня!
А солдат только рукой махнул.
— Это — что! — говорит. — Я ранцы-то на военной службе не такие носил. Мне эту, сухомослую, ничего не значит поносить.
А Смерть уж на закортышки ему села, оседлала, будто старую лошадь: неси да неси, как бог велел!
Обидно ему стало. А был он, надо правду сказать, солдат разухабистый, сердитый, постарелый, долго служил, всякого табачку понюхал.
Вышел он за райские ворота, отшагал с версту, видит — мост через речку. Сел на перила.
— Что ж, господи! Куды мне теперь спешить? Службу отслужил, жисть отжил, а Смерть за плечами. Понемножечку буду ходить да почаще отдыхать.
Вынул табакерку, только хотел нюхнуть, а Смерть из-за плеча выглядывает:
— Ты что, солдат, делаешь?
— Угощаюсь.
— А чем?
— А медком жуковским.
— Дай-ка и мне попробовать.
— Лезь, доставай — не жалко.
Она в табакерку, а он табакерку — щелк! И за голенище.
— Вот теперь, — говорит, — три года с тобой прохожу, три года тебя отношу, как бог велел. Кому, может, и тяжело, а нам — легко.
Она — стучаться, проситься, молиться. А он и не слушает.
Так и ходил полных три года. Смерть — при ём, а сами — живём!
Отходил, относил, приходит к богу в рай.
Спрашивает у него господь:
— А где же у тебя Смерть, служивый?
— При мне, господи.
Вынул табакерку, подает. А уж она там чуть пишшит…
Изумился господь.
— Вот так да! Попалась в крепкие руки! Это, видать, не то, что стариков да младенцев морить. Ну, ступай на землю, подкормись малость — там у меня нынче воспа. А ты, солдат, иди, куды хошь. Нельзя мне тебя у райских ворот держать: своеволен ты, брат.
Пошел солдат к себе на деревню, пожил малость, и скучно ему стало. И стар-то он, и спину-то у него ломит, и ноги-то гудут, а ходить за ним некому. Один, как перст. Да перстов-то, небось, десять, а он и вправду один.
Вот и взмолился он к богу-то:
— Господи! Хоть бы ты мне Смерть поскорей послал.
Услышал господь молитву, посылает к нему старуху:
— Ступай, умори своего солдата!
А она нипочем не идет.
— Нанюхалась я, — говорит, — солдатского табаку жуковского. Будет с меня.
— Да ты чего боишься, старая? Сам ведь зовет.
— А ежели с умыслом?
— Какой уж тут умысел! Он чуть живой — сама погляди.
Поглядела она, видит
