мама… Ведь можно просто вот так зайти на кухню и спросить: что у вас там случилось? Но я почему-то не могу. И собираю общую картину из-за двери, из обрывков разговора.
Как я понял, уволили какого-то Мишу. Или не уволили, я не понял. Чего орать? И при чём тут уроды, кто уроды?… Как-то вообще не из папиного лексикона слово.
* * *
Я спустился в раздевалку и увидел, как Джефф и Стоун уходят. Вообще это странно; но и нормально, наверное. Они уходят без меня. И не пишут, не спрашивают, где я.
Вот, пожалуйста. Теперь они без меня будут ходить. И Вари тоже нет. (С кем вот она? Кто… на это раз?) То есть вот, Творогов. Чего хотел, то и получил. Давай, вали гулять один.
И пойду. И не больно надо мне никого.
Город… мой город будто не очень рад мне. Но потом, постепенно, ногами я забираю, слушаю его. И он отвечает, принимает меня внутрь.
Лестницы. Переходы. Один квартал перетекает в другой, и в голове что-то меняется. Это как музыка — не можешь объяснить словами, но она меняет тебя. Ты выходишь из неё не таким, каким зашёл, и это всегда не то, что ты ожидаешь. И город так же. Это, конечно, не всегда работает — хотя и музыка может быть та же самая, и город всё тот же. Всё зависит от меня — какой я сегодня слушатель. Какие у меня сегодня уши, глаза, ноги.
Вот ноги — это какой орган чувств? Это же не средство передвижения. Я же не иду из точки А в точку Б. Это мой способ почувствовать город, понять его… город как искусство.
А, чёрт! Засмотрелся, зацепился ногой о столбик для двери, торчит тут… Косточкой прямо. Будто город говорит мне — не увлекайся, не теряй действительность, Иван!
* * *
Подошла ко мне. Близко так.
— Ты реально взял с Калинкина деньги?…
Смотрит на меня. Сверху вниз. Чего вот она, а?
— А что такого? Заработал, между прочим. Всё честно.
— Ну-ну. Ты что, не знаешь, что у Калинкина вообще денег нет никогда?
— А я тут при чём, Варь? Калинкин и писал бы сам, раз денег нет. Я не навязывался.
— Ваня. Ты, конечно, ни при чём. Ты белый и пушистый, никогда ни в чём не виноват. Только Калинкин твой вытащил деньги в раздевалке. Из кармана.
— Что?!.
— Ничего. Ты, конечно, тут вообще ни при чём.
— Откуда знаешь?
— Знаю. Точно.
— У кого?
— Неважно. Вообще ничего не важно, ты же ни при чём.
Развернулась и ушла. Нормальный человек, нет?!.
Ну, правда, при чём тут я? Калинкин совсем идиот: если денег нет, чего заказывать это эссе по истории? Я что, виноват?
И я бы отдал эти деньги, если бы знал, чьи они. Но она же не говорит! Она вообще мне ничего не говорит!
Домой не хочется. Совсем. Там опять начнётся, что в комнате ужас. И что надо заняться уже чем-нибудь. Нет, домой не хочу, буду ходить. Есть только хочется, не могу больше терпеть.
Купил себе блин. Большой, с грибами и сыром, я такой редко покупаю — дорогой. Но сейчас ведь деньги есть.
Горячий и разваливается. Я согнул бумажную тарелку пополам, как салфетку, и попробовал так. И куснул нечаянно вместе с картонкой, фу!
Отвратительный привкус. И чай горячий. Главное, теперь никак не избавиться от этого бумажного вкуса во рту.
Я смотрю на улицу, там ходит молодой человек, такой весь в костюме и галстуке, со стрижкой и аккуратной небритостью; он говорит по телефону. Ругает кого-то. «Я сколько раз вам говорил, и ничего не сделано!» Смотреть на него вдруг становится тошно.
Зачем я вообще сюда пошёл? Блин ухнул в живот комом. Есть расхотелось, но в животе неуютно.
…А ведь это калинкинские деньги. Вернее, не его, а того, у кого он их украл. Украл. Наверное, не первый раз. А если первый? Перешагнул. Из-за эссе.
Мне вдруг стало противно есть этот блин. Но и выбросить нельзя — получается, я выбрасываю вот эти деньги. Чужие.
Почему чужие, если я заработал?!. Это что, не работа?
Неужели так трудно написать! Просто — написать, что думаешь! Словами! Если бы Калинкин писал сам, ничего бы этого не было.
* * *
— Хочу проверить одну теорию, — говорит Стоун.
Я слушаю его вполуха. Думаю про Калинкина. Никак не могу этого понять: если у тебя нет денег… Неужели так трудно самому написать? А если трудно — зачем тебе четвёрка? Сиди со своей двойкой, можно подумать, мир рухнет. Не бьют же его родители за двойки, в самом деле. Или?… Да нет, этого не может быть. Это давно в прошлом, сейчас уже никто никого не бьёт.
— …Да стой же ты спокойно! — говорит симпатичная, в общем-то, девушка. Это мы проходим мимо остановки, а там она стоит, ждёт автобуса. И у неё ребёнок. Надо же, очень молодая девушка, и ребёнок прыгает. Не слушает её. И тут она как даст ему по голове! Я аж остановился. Как так можно!
Это… Я этого не спрашивал. Не надо мне такого показывать! Про Калинкина я уже всё понял, хватит.
— И вот, надо спрыгнуть с моста, — Стоун вообще ничего не видит вокруг, он гнёт свою линию.
Стоп! С какого ещё моста!
— Стоун! Ты чего говоришь вообще?!.
— Ваня, ты меня слушаешь или как? Я же тебе объясняю, это абсолютно безопасно. Если рассчитать радиус…
— Стоун, нет. Ты совсем с ума сошёл, прыгать зачем! Оставайся теоретиком, вот правда. С ума сошёл совсем.
— Пойдём со мной, — говорит Стоун. — Снимешь на мой телефон. Я же не прошу тебя прыгать!
