такая неосторожная. По правде сказать, мама сама не ходила на чердак. Она уверяла, что боится высоты.
Мы поднялись с Ярмилкой на третий этаж, прошли мимо комнаты, которую я когда-то делила со своей младшей сестренкой, которая… Я заставила себя поскорее подумать о чем-то другом.
На чердак вела узкая крутая лестница.
— Лезь ты первая, — подтолкнула меня Ярмилка. — Ты ловчее.
В этом я не была уверена, но послушно добралась до крышки, закрывающей выход на чердак.
А вдруг она заперта, понадеялась я. Или я не смогу ее поднять.
Но деревянная крышка открылась очень легко. Я заглянула внутрь, и страх улетучился. Несмотря на дождь, на чердаке было светло. Туда пробивался свет из окон на фронтонах и двух световых люков. Видимо, мама ни разу в жизни не поднималась на чердак, иначе бы она знала, что окна расположены так высоко, что из них просто невозможно выпасть.
Я вскарабкалась наверх, и Ярмилка пролезла за мной. С полу от наших шагов взвилась пыль.
— Здесь не так воняет, — сказала Ярмилка, и это было правдой.
Кое-где черепица отстала и прилегала неплотно, так что внутрь проникал свежий воздух. Тут пахло старой мебелью, зато не было ни следа той затхлости, что царила в жилой части дома.
Вдоль скошенных стен стояли старые комоды, тяжелый деревянный сундук, ночной столик с выломанными дверцами и стулья, сложенные друг на друга, чтобы занимать как можно меньше места. В самом высоком месте крыши чердак перегораживали два высоких платяных шкафа. Под окном во фронтоне, выходящем на город, стояла деревянная кровать с продавленной металлической сеткой. К ней были прислонены три серых матраса из конского волоса, а на веревках, натянутых между балками, проветривались пуховые перины и пухлые подушки в полосатых наволочках.
Я открыла самый большой шкаф. Он был набит пальто, старомодной одеждой и шляпами, на дне и на верхней полке были кое-как навалены коробки. В соседнем шкафу дело обстояло почти так же, только вместо шляп на меня сверху посыпались меховые шапки и муфты. Общими усилиями мы с Яр-милкой приподняли тяжелую крышку деревянного сундука и нашли там настоящий клад. Сундук был полон книг и журналов. Мы порылись в найденных книгах, полистали пожелтевшие журналы. Пока Ярмилка примеряла шляпы перед зеркалом на внутренней стороне дверцы платяного шкафа, я выискивала среди тяжелых томов в твердом переплете тонкие романы в мягкой обложке о приключениях Тарзана, выращенного обезьянами, ликовала, отыскав «Охотников на мамонтов»[2] и сверху на стопку сложила все серии «Габры и Малинки»[3].
Потом мы подвинули стулья к окну, выходившему на нижнюю часть города. Шел дождь, и мы смотрели на слегка поднявшуюся воду реки под нами. Мы видели заросший кустами правый берег и Водную улицу, тянущуюся вдоль реки, низкие домики на заднем плане, здание лесопилки с высокой кирпичной трубой, убегающие вдаль рельсы, высокие деревья городского парка и лесистые вершины холмов за городом вдалеке.
Мы стояли и наблюдали, как люди, прячась под зонтами или кутаясь в дождевики, спешат с работы домой.
Тогда я даже не подозревала, что в такой же день тринадцать лет назад на этом же месте стояла моя мама и старалась разглядеть темные фигуры людей, шагающих по городу, только вид ей застилали не капли дождя, а слезы.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1955–1960
Не помню, чтобы тетя Гана меня о чем-то спрашивала. И уж точно она не интересовалась, где я провожу весь день после школы или почему возвращаюсь домой уже в темноте. Впрочем, спрашивать не было нужды, потому что я все ей рассказала сама. Я была в таком восторге от неожиданных находок и новых возможностей для игр и приключений, которые нам предлагал чердак, что должна была этим поделиться. Я таскала домой старые книги, показывала ей, зачитывала отрывки, которые меня особо заинтересовали.
На чердаке нашего старого дома мы с Ярмилкой провели не только первую осень, зиму, дождливые весенние и летние дни, но и множество вечеров в последующие годы. Мы перерыли все шкафа и ящики, осмотрели каждый предмет старомодной одежды и отслужившей свое посуды. Часами мы изучали вещи, назначение которых никак не могли разгадать, а под конец всегда усаживались на матрасы из конского волоса на старой железной кровати и разговаривали. Темы для разговоров у нас никогда не иссякали, потому что каждый день приносил новые впечатления.
В те времена, когда Ярмилка за год вытянулась на двадцать сантиметров, а у меня стала чесаться грудь, а потом выросло что-то похожее на две пуговицы от пальто, наши разговоры вращались в основном вокруг прекрасного будущего. Я была решительно настроена пробиться в литературу, а Ярмилка планировала стать знаменитой актрисой. Изначально она мечтала о карьере балерины, но потом пришлось признать, что с таким ростом ни один партнер по танцам не сможет ее поднять.
Так мы придумали, что я буду писать для нее пьесы и изображу ее жизнь в биографическом романе. Тогда уже приключенческая литература, как слишком искусственная и оторванная от жизни, перестала меня интересовать, я увлеклась настоящими романами — начиная от «Упрямицы» Элишки Красногорской[4] и заканчивая всеми выпусками маминых «Вечеров под лампой».
Когда мои бока округлились, а пуговицы на груди превратились в два шарика ванильного мороженого, я уже сидела на железной кровати на чердаке, по большей части, одна, и компанию мне составляла одна из тех толстых книг, которые я при первом изучении содержимого деревянного сундука откладывала в сторону. Пока я глотала Стендаля, Бальзака и Толстого и мечтала, как однажды встречу своего Люсьена, Жюльена или князя Андрея, красавица Ярмилка теоретической подготовке к жизни предпочла практику и прогуливалась — разумеется, с соблюдением всех приличий — вдоль реки со взрослым студентом строительного училища.
А сами мы уже стали ученицами местной гимназии и по-прежнему оставались лучшими подружками, и, хотя мы уже обе знали, что такое еврей, для нас обеих это не имело ни малейшего значения.
События недавней войны были еще живы, и
