– Они, наверное, думали, что их просто заставят работать и на этом всё кончится, – ответил отец, – они не знали, что попали в большую беду. Кто бы мог такое вообразить?
– Но, папа, работать просто так, даром, – это уже кошмар… К тому же все эти люди должны были заметить, что их почему-то не любят…
– Наверняка они это заметили, когда их били прикладами и всяким таким. Но никто и представить не мог, что их истребят вот так… Да и с какой стати им об этом задумываться, если они ничего не сделали? К тому же, знаешь, в гетто они умирали с голоду и выживали как могли…
Папа показал пальцем на лежавший на столе словарь. Я понял намек и начал искать… Гетто, гетто… вот:
Гетто. Районы и кварталы в крупных городах, отведенные для принудительного проживания евреев.
– Они не были наивнее или покорнее остальных, но, когда им сказали, что их жизнь в специальных лагерях станет лучше, чем в гетто, многие поверили. Да и разве у них был выбор?
Впервые я погрузился в далекое прошлое с головой. Я вспомнил дедушку, который тоже приехал с востока, и подумал, что все жуткие сцены в телевизоре – это опасности, которых он смог избежать, перебравшись перед самой войной во Францию.
– Папа, как ты думаешь, дедушка приехал именно из той части Европы?
– Да, примерно оттуда… Он прибыл из Лемберга[33], это в Галиции, бежал от погромов через Польшу, Венгрию, Румынию…
Я внимательно следил глазами за папиным пальцем, рисовавшим в воздухе дедушкин путь по Европе.
– Прогромы? Может быть, программы?
– Погромы, балбес. Гонения, если тебе так понятнее.
– И он сбежал от них на запад?
– Да, и спасся.
– Так дедушка просто отправился за солнцем и спасся!
Меня охватила гордость за предков, которые выпутывались из бед, следуя за солнцем. Мне показалось, что это очень выдающийся способ остаться в живых.
Папа принялся листать справочник Кребса, но я хотел еще поболтать с ним о прошлом.
– Скажи, папа, а дедушка тебе рассказывал о своих путешествиях и приезде во Францию?
Отец положил книгу на колени.
– Он мало вспоминал об этих скитаниях, потому что больше всего на свете дедушке хотелось быть самым французским французом во Франции. Он объедался говядиной по-бургундски и рагу, чтобы навсегда забыть о фаршированном карпе и капусте из прошлой жизни на востоке.
– Получается, он из тех, кто выжил в этой катастрофе?
– Да, он выживший. Так и есть.
– А мы тоже, папа, мы ведь тоже немного выжившие?
Он улыбнулся, чуть склонив голову набок, и снова погрузился в свою библию Кребса. Перед тем как уснуть, убаюканный отрывистыми образами, которые вертелись в голове, я подумал, что теперь я еще и выживший в школьной катастрофе, и всё благодаря Мари-Жозе. Мне приснилось, что я плыву на громадном пустом пароходе. Во сне я шел по огромной навощенной палубе и неожиданно столкнулся со стадом быков, пасшихся прямо на борту корабля, под открытым небом, обнесенных ограждением из колючей проволоки. Внезапно завопила сирена – я перегнулся через поручень и вижу, как один из быков угодил в плоское море, неподвижное и блестящее, словно расплавленный свинец. Я поискал глазами спасательный круг, чтобы бросить быку: тот тонул уже не в воде, а в чём-то вроде песка или грязи. И я понял, что у тонущего животного нет глаз, только две красные дыры.
Я плыл на папиных руках к себе в комнату и предпочел бы никогда не просыпаться. Затем подумал, что у меня скоро день рождения, а жизнь, пожалуй, вполне может измениться в лучшую сторону.
7
Надо сказать, что после драки во дворе я приобрел в коллеже определенный авторитет. Не каждый день приходится кусать чужое ухо, чтобы спасти свою честь. К счастью, с ухом всё оказалось не слишком серьезно: просто пришили обратно надорванную мочку. Обидчику две недели пришлось ходить с повязкой на ухе, и я прозвал хулигана Ван Гогом[34]. Мне показалось, что учителя стали относиться ко мне иначе: не так свысока, пожалуй, даже по горизонтали, и довольно серьезно. Конечно, теперь для всего коллежа мы с Мари-Жозе были женаты: у нас появился огромный дом, две машины и трое детей. Однако, поскольку все поняли, что меня легко взбесить, и дорожили своими ушами, никто не осмеливался слишком дразнить нас за эту дружбу. Однажды, когда я был с Хайсамом в комнате консьержа, он сказал то, что и понравилось, и заинтриговало меня:
– Надо же, она такое провернула…
А затем добавил:
– Мари-Жозе сделала что-то такое, отчего ты ожил.
Но он был неисправим, поэтому, рассеянно взглянув на шахматную доску, пробормотал:
– Это очень странно…
– Что опять странного?
– Помнишь финал партии Рубинштейна[35] и Тарраша[36] в 1922-м, голландскую защиту?
– Конечно помню, – сказал я, чтобы ему подыграть.
– Я никогда не замечал, что, сделав двадцать шестой ход на h8, Рубинштейн выигрывает партию, пойдя ферзем на e7[37]. Глупо, не правда ли?
– Непростительно с его стороны.
Хайсам улыбнулся глазами за толстыми стеклами очков и показался мне огромным в этой каморке, словно какое-то легендарное существо. Я подумал, что, может, он когда-нибудь займет место своего отца и проведет здесь всю жизнь. Мой папа же унаследовал «Канаду» у дедушки. И я мог бы пойти тем же путем. Вдруг я вспомнил про символический рисунок Хайсама, который нашел в рюкзаке в начале года: яблоня с несколькими яблоками вокруг ствола. Тогда он отдал мне рисунок со словами:
– Яблоко от яблони недалеко падает.
– Что ты хочешь сказать? – спросил я.
– Это парабола, позже поймешь.
– Телеантенна? Ты шутишь?
– Яблоко – это ты. Поищи в словаре и поймешь.
В тот же вечер я последовал его совету:
