– Они не догадались, что замок был закрыт на два оборота.
Чёрное
Сегодня двадцать первое июля. Бабушкины похороны. На похороны надо одеваться во всё чёрное, так полагается.
У Хедвиг ничего чёрного нет. На кровати лежит жёлтое платье и синее. Хедвиг может сама выбрать, какое надеть. Это трудно. А вдруг остальные люди, которые придут в церковь, скажут, что только дурочки надевают на похороны жёлтые платья?
– Где мой фотоаппарат?
Хедвиг знала, что рано или поздно это случится. И всё равно сердце уходит в пятки, когда из кабинета – комнаты, где мама шьёт, гладит и пишет поздравительные открытки, – доносится мамин голос. Ещё в этой комнате, в комоде, хранится мамин фотоаппарат. Вернее, хранился.
– Разве он не в комоде? – спрашивает папа.
– Нет.
– Наверно, ты его где-то посеяла.
Ага, думает Хедвиг. Она сидит на кровати, поджав колени к подбородку, и слушает. Пусть мама решит, что сама потеряла свой фотоаппарат.
Но мама только фыркает в ответ.
– За кого ты меня принимаешь? Хедвиг, ты не брала мой фотоаппарат?
Хедвиг притворяется, что не слышит. Она затевает бешеную возню с платьями, хватает синее и снова кладёт на место, влезает в жёлтое, но тут же передумывает, швыряет оба платья в угол, и тут в комнату входит мама.
– Хедвиг, ты… ой, а что это ты делаешь?
– Я не могу надеть ни синее, ни жёлтое, ведь все будут в чёрном!
– Да, но мы с тобой уже об этом говорили, я считаю, что не обязательно идти в чёрном. Всем очень понравится, Хедвиг. Ты случайно не знаешь, где мой фотоаппарат?
– Нет, не понравится, они будут пялиться! Я вообще никуда не пойду!
– Ну что ты, дорогая. Тебе тяжело идти на похороны?
Хедвиг садится на кровать и закрывает лицо руками. Конечно, тяжело идти на похороны, когда не знаешь, как себя вести – плакать или смеяться. Когда не знаешь, лежит в гробу камень или бабушка всё-таки умерла. Вот были бы у неё доказательства, о которых говорил Стейк!
– Мне бы хоть что-нибудь чёрное, – бормочет она.
– Но у тебя нет ничего чёрного, надень любое из этих платьев. Ты не видела мой фотоаппарат?
Хедвиг в бешенстве: она не может говорить о фотоаппаратах, не может думать о гробах, не может сидеть спокойно, она носится кругами, заткнув уши.
– Мне нужно что-нибудь чёрное, мне нужно что-нибудь чёрное!
– Ну всё, всё, успокойся!
Мама хватает её и смотрит ей в глаза. Мама накрасилась перед похоронами.
– Если ты ответишь на мой вопрос, то я, может быть, успею помочь тебе с одеждой. Ты зачем-то брала мой фотоаппарат?
И тут вдруг, как струйка воды, как ручей в песке, который неуверенно пробивает себе дорогу, хотя на самом деле точно знает, куда ему надо, у Хедвиг вырывается:
– Я дала его папе Стейка. Он хотел немного пофотографировать на отдыхе. Фотоаппарат всё лето был у него.
Мама приподнимает брови.
– Что?
– Да-да. У него нет своего.
– Вот чудак человек, – вздыхает мама и качает головой. – Почему же он не спросил у меня?
– Откуда я знаю. Может, тебя не было дома.
– Нет, но… странно вообще-то – просить у тебя. И хоть бы раз вспомнил об этом, когда был у нас. Когда мы ему посреди ночи дымоход чистили.
Вспомнив ту ночь, Хедвиг содрогается от омерзения. Она до сих пор с трудом засыпает по вечерам. Часами лежит без сна и прислушивается, не закричит ли Глюкман, ждёт, не заползёт ли под одеяло холодный склизкий червяк, чтобы схватить её за ногу. Хедвиг много раз думала предупредить Стейка, рассказать ему, что за тип этот Глюкман. Но вдруг Стейк опять вытолкает её в окно, и Хедвиг придётся краснеть из-за того, что она хотела сделать доброе дело.
– Как-то вы давно уже не играли со Стейком, да? – спрашивает мама, глядя на Хедвиг, словно прочитав её мысли.
– М-м. Ну а как быть с платьем?
– Сперва я схожу за фотоаппаратом. И тогда посмотрим, может быть, я успею что-то придумать, когда вернусь.
– НЕТ!
Хедвиг подбегает к ней и дёргает за чёрную, в широких складках, юбку.
– Ты обещала мне помочь! Это важно! Не уходи!
– Сделать снимки на похоронах тоже важно! Я обещала дедушке! Причешись пока и реши, какое платье наденешь, на случай, если я не успею ничего придумать.
– Никакое! Если ты уйдёшь, я пойду голая!
– Ну и пожалуйста.
Мама выходит из комнаты, и скоро слышны её шаги на лестнице.
– Я быстро! – кричит она, и дверь захлопывается.
Хедвиг падает на кровать и утыкается лицом в подушку. Нашла кого приплести – папу Стейка! Первое, что мама услышит, когда войдёт в «Чикаго», это что папа Стейка, разумеется, не брал никакого фотоаппарата, а Стейк, разумеется, наябедничает, как всё было на самом деле, и мама, разумеется, разозлится куда сильнее, чем если бы сразу всё узнала от самой Хедвиг.
Синее и жёлтое платья так и валяются, скомканные, в углу. Хедвиг не может встать. Не может причесать волосы и собраться. А может только лежать и ждать, когда вернётся мама и отругает её.
Через полчаса дверь внизу отворяется. Мама всходит по лестнице. Стучится и открывает дверь в комнату Хедвиг. Через руку перекинуто что-то чёрное. В руке она держит фотоаппарат. Серый, старый фотоаппарат без съёмного объектива, но с кожаным ремешком, который можно надевать на шею.
Хедвиг не знает, что и думать. Она таращится на фотоаппарат и на маму, которая ни капельки не злится.
– Т-ты забрала его? – спрашивает Хедвиг.
Мама качает головой:
– Их не было дома. Я пошла к Альфу, и он мне дал свой.
Альф – это сосед, который живёт у площадки для разворота. Он водит экскаватор.
– Понятно, – говорит Хедвиг. – Повезло.
– Да уж. Но в следующий раз, когда будешь давать кому-то мои вещи, спроси сначала меня, Хедвиг. Сегодня мне был нужен именно мой фотоаппарат.
– Ага. В следующий раз. Обещаю.
Мама кивает.
– Как тебе такое? – Мама показывает чёрный, немного застиранный наряд – рубашку с коротким рукавом и широкие брюки от костюма. – Это вещи Альфа. Он носил их, когда ему было двенадцать. Сказал, что, если надо, можно подшить.
