лицо! Кружит снег этот, как тайфун. Вообще ничего не понимаю.
А!
Остановка. От которой я шёл с самого начала. Бам! Аккорд, будто ладонью по клавишам.
Мир поворачивается, как экран планшета, делает пол-оборота — хлоп! — и встаёт на место. И всё, что я думал раньше, оказывается неправильным. Вот я дурак, целый круг сделал. Действительно, пространственный кретин. Там, парам, пам, — сбивается ритм, но теперь уже я не собьюсь. Поднимаю глаза сквозь снег на ресницах, чтобы не упустить дорогу.
* * *
Когда я был маленький, то думал, что дома ходят. Потому что как так: идёшь, знакомое место, и вдруг — бац! Заблудился. Это похоже на то, как звучит мелодия, привычная. И вдруг гармония меняется, аккомпанемент. И та же самая мелодия уже значит совсем другое, мажорное оказывается минорным, например. И тут так же — оказывается, что все эти дома стоят не так, а поперёк. Может, это такая у меня болезнь, не знаю. Мама говорит — это просто от того, что я задумываюсь. Выключаюсь, перехожу в самолётный режим. Все кнопки работают внутри — кроме связи с окружающим миром.
Может, это просто оттого, что у меня всё время музыка в голове. Иногда сразу несколько, друг на друга накладываются.
Я зашёл домой, бросил в прихожей сумку и сразу бегом в ванную, греть руки.
— Не мычи, — сказала мама из кухни. Неужели она уже дома?
— Ты знаешь вообще, который час?
— Мы с Лёвкой заболтались, — соврал я. Стыдно сказать, что я опять заблудился.
— Папа звонил, а тебя нет!
Вот это жалко, что папу прозевал. И в сети его нет, значит, работает. Ну ничего, ещё перезвонит, наверное.
Когда-то папа хотел подарить мне навигатор. Автомобильный. Говорил — раз ты такой, ходи по навигатору! Просто пиши — цель маршрута. И он сам скажет тебе: поверните направо, держитесь левее… Но мама сказала — нет, не нужно. С навигатором я совсем отупею, никогда не научусь ориентироваться вообще. Правда, у меня теперь в телефоне карты есть, но они не очень помогают. Потому что я не всегда могу понять, как вот эта картинка в телефоне связана с реальным миром. То есть, конечно, могу понять: вот проспект, вот перекрёсток — всё ясно! Ну, и иду себе. А потом оказывается — совсем не то.
— Кит! — крикнула мама. — Перестань петь, пожалуйста!
Кит — это я, такое имя. И я совершенно не замечаю, что я пою. В голове всё время крутится музыка, и я не чувствую, что это вслух. Вот мама, например, сама с собой часто разговаривает. То же самое: думает, что про себя, а выходит — вслух. Чего вот ей не нравится моё пение?
— Понимаешь, — тут же оправдывается мама, — ты хорошо поёшь. Но у меня сейчас в голове своё, и хочется тишины. Понимаешь?
Я киваю, и начинаю следить за этим — чтобы не петь. Точнее, я просто ем макароны с сыром. Это верный способ.
Вот странно. Маме начало хотеться тишины только в этом году, когда мы переехали в свою квартиру. Раньше она совершенно спокойно не замечала моего пения, да я и сам не замечал. Мы в коммуналке жили. И там с тишиной было… Как бы это вам сказать… Ладно, объясню по порядку.
Дом у нас был в самом центре. Большой такой старый дом, страной формы — углом. И комната наша была как раз угловая, пятиугольная. А за стенкой жил Гордон, бородатый и лохматый, в ухе серьга. И этот Гордон больше всего на свете любил музыку, самую разную. Он играл на гитаре, на флейте, на барабанах. У него были специальные резиновые барабаны для занятий, но всё равно слышно. Он по специальности был как раз барабанщик, играл в какой-то группе, они в клубах разных выступали. А ещё в его комнате постоянно жили какие-то люди, и утром на нашей общей кухне можно было встретить китайца, или девушку с синими волосами, или ещё кого-то вполне инопланетного на вид. Они варили кофе и улыбались в ответ на моё «добрутро», иногда отвечали по-русски, иногда на своём языке. Гордон, правда, часто исчезал неизвестно куда, и тогда становилось непривычно тихо. Иногда надолго. Но всё время, когда он был дома, я это слышал. Его колонки стояли прямо у нашей общей стены.
Как-то утром мама поймала его на кухне, взяла за руку и, глядя в глаза, сказала очень тихо:
— Гордон… Ну вы поймите, у меня же маленький ребёнок!
— У вас? — удивился Гордон, — простите… Я не знал… А где он?
— Вы специально надо мной издеваетесь, что ли? — спросила мама и показала глазами на меня.
— А! Кит, что ли? Разве он маленький? — искренне удивился Гордон.
— Да, — твёрдо сказала мама. — Достаточно маленький, чтобы в два часа ночи спать в тишине.
— Ой, — сказал Гордон и улыбнулся виновато. — Правда, в два часа? Мы шумели, да?… У меня часов нет, я не заметил…
Вот любой другой так скажет — и понятно, что врёт. А Гордон — видно, что не врёт. Не знаю, как это.
Он ел мамины пельмени (она часто его подкармливала), и говорил:
— Анна Сергеевна, поймите меня, вы же доктор. Я не могу без музыки совершенно, задыхаюсь, умираю просто!
— Гордон, ну что за детский сад! Есть же наушники, в конце концов.
— Я не могу с гостями в наушниках! Какие у вас, Анна Сергеевна, пельмени волшебные.
— Гордон!!!
— Ладно, — сказал он, — давайте договоримся так. После двенадцати я буду слушать только Моцарта. Тихонько-тихонько. Это даже полезно, спать под Моцарта.
— После одиннадцати, — сказала мама и вздохнула.
— Хорошо, — вдруг согласился Гордон. — Только
