взгляда невзлюбил в этом Кренделькове всё — от дурацкой майки до очков и оттопыренных ушей. Коржиков-Карамелькин…
И виолончель тоже невзлюбила Тимку. Огромная, неповоротливая, она мучила его упражнениями и детскими песенками. А ведь на скрипке он уже играл Баха, Вивальди — настоящую музыку! Крендельков маялся с Тимкой, со скрипичным поворотом его руки. А Тимка как бы построил против него стенку: почти не разговаривал, просто кивал, и всё. И ждал Нового года, чтобы кончилось это мученье! Тогда директор пусть делает что хочет. Если не найдёт ему учителя скрипки — до свидания! Бросит школу, и всё.
— Закрути эту ноту, как подачу в теннисе. Понимаешь?
Тоже мне спортсмен! Что и взять с этого Коврижкина!
Но ничего, уже декабрь — осталось чуть-чуть. И всё-таки надо бы позаниматься перед экзаменом. Не то чтобы жалко Кренделькова, просто неловко как-то. Тимка раскрыл дома чехол и обнаружил, что оставил в классе шпиль — тот, которым виолончель упирается в пол. Эх, придётся бежать в школу — может, открыто ещё.
Школа близко, десять минут бегом — и на третий этаж. Даже куртку не снял, только стянул шапку с жаркой головы. Где-то играет рояль. Кажется, класс открыт — запыхавшийся Тимка рванул на себя двойную дверь и замер.
В ту же секунду смолк за стенкой настырный рояль, и Тимка услышал виолончель. Такую, какую ещё никогда не слышал. Она не пела, а как будто говорила негромко, и голос её был такой… Словно на всей планете нет ничего, только снег, снег и фонари. И она, виолончель. Свет был выключен, и Тимка не сразу узнал сидящего у окна Кренделькова. Тень от оконного переплёта падала на его длинный нелепый нос и руки — одна на грифе, другая со смычком. Надо же, какие у него руки красивые! Он продолжал играть, не остановился. И лицо у него… Без очков он выглядел старше. Много старше. Антон Крендельков в мягком свитере играет на виолончели. Такой Крендельков, какого Тимка никогда не видел. И не слышал…
Последний звук растворился в воздухе, улетел в морозную ночь. Крендельков увидел наконец своего ученика.
— А, это ты, — сказал он равнодушно.
— Я… Я шпиль забыл. — И Тимка удивился, как обыкновенно звучит его голос. Крендельков кивнул и чуть отвернулся.
— Антон Петрович! А это… это что было?
Крендельков вдруг улыбнулся и как-то потеплел.
— Бах, — ответил он. Как будто Бах — его близкий друг, и он рад представить Тимке такого славного парня.
— Можно я послушаю? — вдруг спросил Тимка. Крендельков опять кивнул. Тимка прикрыл дверь и сел на краешек стула.
Крендельков играл, а он слушал. Просто слушал и ни о чём не думал.
А Крендельков вдруг опустил смычок и посмотрел прямо на Тимку.
— Скучаешь по Штайну?
Тимка вздрогнул. И почувствовал, как стенка — крепкая стенка, которой он отгородился от Кренделькова, — трещит по всем швам.
— Вы его знаете?… Знали?
— Мы много играли вместе, — кивнул Антон. — Хороший был дядька, настоящий.
И Тимку почему-то совсем не покоробило это «дядька». Неужели играли вместе?
А Крендельков вдруг сказал:
— Жаль, что ты уходишь. Да что ты, я же всё понимаю… Не вышло из меня учителя. Я, знаешь, тоже хорош. Всё с тобой как с маленьким… И понимаю, что плохо, а как надо — не знаю…
Стенка рухнула и разлетелась в пыль.
— Антон Петрович… Вы поиграйте ещё! Пожалуйста!
…А экзамен не состоялся. На следующий день Тимку прямо из школы увезли с острым аппендицитом.
Антон бегал к нему в больницу каждый день. Притащил маленький плеер, закачал туда виолончельной музыки. «Надо же, какой хитрый, — думал про себя Тимка, — хочет меня всё-таки подружить с этой виолончелью!» Но Антон ничего такого не хотел — просто делился музыкой, которую любил сам.
* * *
— Вот такая штука, — закончил рассказ про своего друга и учителя Тима. Мы с ним возвращались с концерта, и тоже шёл снег — много, много снега, он заметал дорожки Тверского бульвара, и хрупкие снежинки тихо падали на огромного, взрослого уже Тиму и на виолончельный футляр за его широкой спиной.
Пространственный кретинизм
Я шёл через парк, потому что снег. Когда снег идёт, вот так тихо, и когда тепло так — в маршрутку не хочется. Фонари горят, новые — недавно у нас в парке поставили — и снег валит и валит, прямо из них, из фонарей. Откуда столько снега, заметает и заметает весь мир. Там-парам, пам, па-пам — в голове крутится музыка, вокруг одной ноты. Мотив повторяется, но сбивается ритм, и заметает, заметает…
Я шёл и смотрел, как снег ложится под ноги, как появляются чужие следы и сразу исчезают. Красиво. А головы не поднять — снег летит прямо в лицо, неудобно.
Парк кончился, вот и переход. Я поднял глаза и вдруг увидел, что я совершенно в другом месте. Дома не те, у нас таких нет.
Мелодия в голове оборвалась. Вот же чёрт, опять. У вас бывает такое, нет? Идёшь-идёшь, вроде всё обычно. И вдруг — бац! — совсем не то!
Папа надо мной смеётся, говорит: это называется пространственный кретинизм. Он-то всегда знает, где восток, а где север. Прямо компас в голове. А у меня постоянно сбиваются настройки. Кажется, сначала одно, а потом — хлоп! Кажется, меня увело слишком вправо… Новые дорожки в этом парке, никак не привыкну. Но дома такие огромные, тёмные, откуда они здесь? Совсем другое должно быть…
Бред какой-то. Я иду вдоль ограды парка, рано или поздно выйду к своему переходу. Не бесконечный же он, на самом деле, этот парк. Иду, и снег в лицо. Вот как так — идёшь в одну сторону, он в лицо; обратно — он опять в
