в шесть утра выдал мне мамин голос.
Мы с Федосом как раз растянулись на кровати после секс марафона. До этого мы встретили рассвет на набережной, поедая жареную барабульку. По приходу в номер занялись безудержным, отвязным сексом, после которого я не то что двигаться, говорить могла с трудом. Всё-таки язык в этом процессе принимал самое активное, живое участие.
— Что? — пискнула я, покосившись на Федоса.
Он лежал, раскинув ноги, одну руку откинул в сторону, другой обнимал меня, блаженно закрыв глаза и размеренно дыша.
— Правду бабушка сказала? Ты умчалась в Адлер с этим прощелыгой?
— В Анапу, — поправила я.
— Это всё решает, — съязвила мама. — Каким ты местом думала, дорогая моя? Впрочем, понятно, каким именно. Илва, очнись! Он же весь в своего отца, — зашипела мама. — Один в один. Я тебя понимаю, очень хорошо понимаю, поверь мне, и потому говорю: бросай его, пока не поздно. Бросай! Ничего хорошего не получится. Помяни моё слово. От осины не родятся апельсины. Вот и от Толи уродился… Фёдор.
— Ма-а-ам, — заныла я.
— С тобой бесполезно сейчас разговаривать, — вздохнула мама. — Завтра позвоню.
И звонила каждый день, рассказывала в красках моё незавидное будущее: разбитое сердце, душу и жизнь. И всё по вине обормота, прощелыги и неудавшегося апельсина — сына осины, того самого дяди Толи. «Ты вспомни, какой он. Вспомни, вспомни!»
Время от времени я вспоминала дядю Толю, но ничего плохого не приходило в голову. Отец Федоса иногда появлялся на коммунальной кухне, всегда в неизменных тельняшке или майке аналогичной расцветки, в тренировочных штанах, гоняя по губам незажжённую сигарету. Начинал готовить. Почти всегда макароны по-флотски, иногда рис по-флотски или гречку, естественно, тоже по-флотски. Иногда варил суп из пакетов, добавляя туда картофель и тонкую вермишель. Пахло ошеломительно!
В такие дни я нарезала круги по и около кухни, водила носом, как заворожённая, и тяжело вздыхала. Моя бабушка готовила наваристые щи, борщ, рассольник, иногда гороховый суп или суп с галушками, но такой вкуснятины, как суп дяди Толи, она готовить не умела.
— Будешь? — благодушно улыбался он, показывая на кастрюльку с самым желанным в мире лакомством.
— Да! — и не думала я кокетничать.
— Угощайся, — смеялся дядя Толя, усаживал меня за общий стол, стоявший посредине кухни, и наливал тарелку ароматной еды.
Суп из пакета с добавлением бульонного кубика — что могло быть прекрасней для ребёнка, которого всеми силами откармливали наваристыми борщами, варениками, пельменями и взбитыми, из домашнего фарша, котлетами?
Следом появлялась бабушка, хваталась сначала за сердце, слева или справа, в зависимости от того, где оно на тот момент находилось. Объявляла, что я её добью когда-нибудь, и лечить меня после этой отравы она не собирается. Подпирала руками массивные бока и надвигалась грозовой тучей на несчастного дядю Толю, которому грозилась не только оторвать причиндалы за самоуправство, но и написать куда следует.
Причиндалы дяди Толи мне было жалко. Наверняка, они ему были нужны — эти самые чиндалы, которые были при нём, что бы это слово ни значило. Я зажмуривала глаза, представляя, как бабушка отрывает несчастному руки, ноги, нос и загадочные при-чиндалы, но продолжала глотать пищу богов — супчик из пакета.
К слову, моему удивлению, Федос не разделял мой пиетет перед волшебным супом, он с радость и висевшим в воздухе, почти ощутимым на ощупь удовольствием, столовался у моей бабушки, поглощая ненавистные мне борщи или сочные котлеты с пюре.
Ещё я помнила, как дядя Толя курил на лестничной площадке у широкого полукруглого окна, рядом с высоким подоконником. Пепельница в виде жестяной банки была прикручена проволокой к массивной чугунной батарее, от которой зимой так обдавало жаром, что даже щели толщиной в палец в оконной деревянной раме не студили воздух.
Иногда с ним стояла моя мама и тоже курила. При моём появлении она быстро прятала сигарету, а я делала вид, что не ничего заметила. К первому классу я отлично знала, что взрослые часто делают то, что нельзя.
Например, курить вредно. Не один раз я наблюдала, как мальчишек во дворе ловили отцы или бдительные соседи и, схватив за ухо, отвешивали справедливые подзатыльники. Курить нельзя, но взрослые курили.
Нельзя произносить плохих слов, но на коммунальной кухне часто слышалось дурное, особенно когда считали, сколько нужно платить за свет, или выясняли, кто же сегодня дежурит — убирается во всём общем пользовании огромной квартиры.
К семи годам я не только отлично знала «плохие» слова, но классификацию этих слов. Некоторые нельзя было произносить никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах — не ровен час, услышит кто-нибудь из знакомых бабушки, а та точно нашлёпает мне по губам, а то и по попе. Иные можно иногда говорить, если убедиться, что рядом нет взрослых. Некоторые же слова хоть и считались плохими, но могли спокойно вылетать изо рта.
Иногда я видела, как мама смеялась рядом с дядей Толей. Один раз он подарил маме цветы — семь красных гвоздик, которые мы водрузили в хрустальную вазу и поставили в центре стола.
— Как на могиле неизвестного солдата, — ворчала бабушка, складывая руки в замок под массивную грудь.
Я же закатывала глаза, мечтая, что когда-нибудь мне тоже подарят цветы. Пусть даже красные гвоздики, ради такого я готова была и неизвестным солдатом побыть…
К слову, первый в жизни букет мне подарил Федос. Не знаю, какая оса его укусила в тот день. На моё четырнадцатилетие он постучался в дверь нашей комнаты, потом открыл дверь, потоптался на пороге и сунул мне в руки букет из пяти белых роз на высокой ножке.
— С днём рождения, что ли, — произнёс он торжественную речь.
— А у меня пирог с вишнёвым вареньем, — пригласила я гостя к столу. — Бабушка испекла.
— Клёво, — кивнул Федос.
Прошёл к столу, сам себе налил чаю и отрезал, мне на радость, большой кусок пирога. Пироги я тоже не любила, не так сильно, как борщ, но уничтожение на моих глазах куска теста с вареньем ужасно радовало — значит, его не придётся жевать мне, в надежде стать похожей на человека.
Через несколько минут с чаепитием было покончено. Я гостеприимно завернула ещё несколько кусков с собой, счастливо поглядывая на сиротливо лежавший треугольник пирога, который остался на столе.
— Цветы-то в вазу поставь, — сказал Федос на прощание.
Я в ответ согласно кивнула, показывая
